Л. Н. Толстой - Утро Помещика

Князю Нехлюдову было девятнадцать лет, когда он из 3-го курса университета приехална летние ваканции в свою деревню и один пробыл в ней все лето. Осенью он написалсвоей тетке, графине Белорецкой, которая, по его понятиям, была его лучший друг и самаягениальная женщина в мире, что собирается оставить университет, чтобы посвятить себя жизнив деревне. Желая привести дела в порядок Нехлюдов открыл, что главное зло заключаетсяв бедственном положении мужиков, и что зло это можно исправить только трудом и терпением.Князь решил что его священная и прямая обязанность заботиться о счастье семисот своихкрестьян, а чтобы быть рачительным хозяином, не надо диплома и чинов. Нехлюдов просилтакже не показывать письма брату Васе, а брат Ваня если и не одобрит это намерение,то поймет его.Графиня ответила ему, что письмо это ничего не доказало, кроме того, что у князя прекрасноесердце.

Однако, чтобы быть добрым хозяином, нужно быть холодным и строгим человеком, чемон едва ли когда-нибудь будет, хотя и старается притворяться таким. Такиепланы — всего лишь ребячество. Князь всегда хотел казаться оригиналом, но этаоригинальность не что иное, как излишнее самолюбие. Нищета нескольких крестьян — злонеобходимое, или такое зло, которому можно помочь, не забывая всех своих обязанностейк обществу, к своим родным и к самому себе.Молодой человек, получив это письмо, долго думал над ним и наконец, решив, что и гениальнаяженщина может ошибаться, подал прошение об увольнении из университета и навсегдаостался в деревне.У молодого помещика были составлены правила действий по своему хозяйству, и вся жизньего была распределена по часам, дням и месяцам.

Воскресенье было назначено для приемапросителей, для обхода хозяйства бедных крестьян и для подания им помощи с согласия мира,который собирался вечером каждое воскресенье. В таких занятиях прошло более года, и молодойчеловек был уже не совсем новичок ни в практическом, ни в теоретическомзнании хозяйства.Ясным июньским воскресеньем барин отправился к селу, расположенному по обеим сторонамбольшой дороги. Нехлюдов был высокий, стройный молодой человек с большими, густыми, вьющимисятемно-русыми волосами, с светлым блеском в черных глазах, свежими щеками и румянымигубами, над которыми только показывался первый пушок юности. Во всех движеньях его и походкезаметны были сила, энергия и добродушное самодовольство молодости.

Крестьянский народпестрыми толпами возвращался из церкви, низко кланяясь барину и обходя его.Нехлюдов вынул записную книжку. «Иван Чурисёнок — просил сошек», — прочел он.Жилищем Чурисенка был полусгнивший сруб, погнувшийся набок и вросший в землю. Дом и дворбыли когда-то покрыты под одну неровную крышу, теперь же только на застрехе густонависла гниющая солома. Наверху же местами видны были стропила.— Дома ли Иван. — спросил Нехлюдов.— Дома, кормилец, — ответила небольшая старушонка, в изорваннойклетчатой панёве.Когда Нехлюдов, поздоровавшись с ней, прошел через сени на тесный двор, старуха подперласьладонью, подошла к двери и, не спуская глаз с барина, тихо стала покачивать головой.На дворе бедно и грязно.

Чурисёнок топором выламывал плетень, который придавила крыша.Иван Чурис был мужик лет пятидесяти, ниже обыкновенного роста. Черты его загорелогопродолговатого лица, окруженного темно-русой с проседью бородою и такими жегустыми волосами, были красивы и выразительны. Его темно-голубые полузакрытые глазаглядели умно и добродушно-беззаботно. Небольшой правильный рот, резко обозначавшийсяиз-под русых редких усов, когда он улыбался, выражал спокойную уверенность в себеи несколько насмешливое равнодушие ко всему окружающему. По грубости кожи, глубокимморщинам, резко обозначенным жилам на шее, лице и руках, по неестественной сутуловатостии кривому, дугообразному положению ног видно было, что вся жизнь его прошла в непосильной,слишком тяжелой работе.

Одежда его состояла из белых посконных порток, с заплаткамина коленях, и такой же грязной, расползавшейся на спине и руках рубахи. Рубаха низкоподпоясывалась тесемкой с висевшим на ней медным ключиком.— Вот пришел твое хозяйство проведать, — с детским дружелюбием и застенчивостьюсказал Нехлюдов. — Покажи-ка мне, на что тебе сохи, которые ты просилу меня на сходке.— Да вот двор подпереть хотелось, совсем уж развалился.— Да тебе нужно лесу, а не сошек.— Вестимо нужно, да взять-то негде. Не все же на барский двор ходить. Колинашему брату повадку дать за всяким добром на барский двор кланяться, какиемы крестьяне будем?— Ну ты бы так и на сходке говорил, что тебе надо весь двор пристроить. Ведья рад помочь тебе…— Много довольны вашей милостью, — недоверчиво и не глядя на барина отвечалЧурисёнок.

— Мне хоть бы бревна четыре да сошек пожаловали, так я, может, сам управлюсь,а который негодный лес, так в избу на подпорки пойдет. Того и ждем с бабой, чтовот-вот раздавит кого-нибудь, — равнодушно сказал Чурис. — Намеднии то накатина с потолка моей бабе по спине полыхнула, да так что она до ночизамертво пролежала.— Отчего же ты больна, а не приходила сказаться в больницу. — с досадойсказал молодой барин, пожимая плечами.— Да недосуг все. И на барщину, и дома, и ребятишки — все одна!— застонала баба. — Дело наше одинокое…Нехлюдов вошел в избу. В середине этой черной, смрадной шестиаршинной избенки, в потолке,была большая щель, и, несмотря на то, что в двух местах стояли подпорки, потолок так погнулся,что, казалось, с минуты на минуту угрожал разрушением.Нехлюдову было досадно и больно, что Чурис довел себя до такого положенияи не обратился прежде к нему, тогда как он с самого своего приезда ни разуне отказывал мужикам и только того добивался, чтоб все прямо приходили к нему за своиминуждами.

Он почувствовал даже некоторую злобу на мужика, сердито пожал плечамии нахмурился. Но вид нищеты, окружавшей его, и среди этой нищеты спокойнаяи самодовольная наружность Чуриса превратили его досаду в какое-то грустное,безнадежное чувство.— Видел ты каменные герардовские избы, что я построил на новом хуторе, чтос пустыми стенами. Избы славные, сухие и теплые, и от пожара не так опасны. Я её,пожалуй, отдам тебе в долг за свою цену. Ты когда-нибудь отдашь, — сказал баринс самодовольной улыбкой, которую он не мог удержать при мысли о том, что делаетблагодеяние. — Что ж, разве это тебе не нравится. — спросил Нехлюдов, заметив, что,как только он заговорил о переселении, Чурис погрузился в совершенную неподвижность и,уже не улыбаясь, смотрел в землю.— Нет, ваше сиятельство, коли нас туда переселите, мы и здесь-то плохи, а тамвам навек мужиками не будем.

Да там и жить-то нельзя, воля ваша!Нехлюдов стал было доказывать мужику, что переселение, напротив, очень выгодно для него, чтоплетни и сараи там построят, что вода там хорошая, но тупое молчание Чуриса смущало его,и он почему-то чувствовал, что говорит не так, как бы следовало. Чурисёнокне возражал ему. Но когда барин замолчал, он, слегка улыбнувшись, заметил, что лучше бывсего было поселить на этом хуторе стариков дворовых и Алёшу-дурачка, чтоб они тамхлеб караулили.— И, батюшка ваше сиятельство. — с живостью отвечал Чурис, как будто испугавшись,чтоб барин не принял окончательного решения, — здесь на миру место весёлое. И дорога,и пруд тебе, и все наше заведение мужицкое, тут искони заведенное, и ветлы — вот, чтомои родители садили.

И дед и батюшка наши здесь Богу душу отдали, и мне только бы век тутсвой кончить, ваше сиятельство, больше ничего не прошу. Буде милость твоя избу поправить —много довольны вашей милостью останемся. А нет, так и в старенькой своей веккак-нибудь доживем.Когда Нехлюдов сел опять на лавку и в избе водворилось молчание, прерываемое толькохныканьем бабы, утиравшей слёзы рукавом рубахи, молодой помещик понял, что значила для Чурисаи его жены разваливающаяся избенка, обвалившийся колодезь с грязной лужей, гниющие хлевушки,сарайчики и треснувшие ветлы, видневшиеся перед кривым оконцем, — и ему сталочто-то тяжело, грустно и чего-то совестно.— Ты приходи нынче на сходку. Я миру поговорю о твоей просьбе. Коли он присудиттебе избу дать, так хорошо, а у меня уж теперь лесу нет.

Я от всей души желаю тебепомочь. Но коли ты не хочешь переселиться, то дело уже не мое, а мирское.— Много довольны вашей милостью, — отвечал смущенный Чурис. — Коли на дворлеску ублаготворите, так мы и так поправимся. — Что мир. Дело известное… Я приду.Отчего не прийти. Только уж я у мира просить не стану.Молодому помещику, видно, хотелось ещё спросить что-то у хозяев. Он не вставалс лавки и нерешительно поглядывал то на Чуриса, то в пустую, истопленную печь.— Что, вы уж обедали. — наконец спросил он.— Нынче пост голодный, ваше сиятельство.Нехлюдов уж давно знал, не по слухам, не на веру к словам других, а на деле,всю ту крайнюю степень бедности, в которой находились его крестьяне. Но всядействительность эта была так несообразна со всем воспитанием его, складом ума и образомжизни, что он против воли забывал истину, и всякий раз, когда ему, как теперь, живо,осязательно напоминали её, у него на сердце становилось невыносимо тяжело и грустно, какбудто воспоминание о каком-то свершенном, неискупленном преступлении мучило его.— Отчего вы так бедны.

— сказал он, невольно высказывая свою мысль.— Да каким же нам и быть, батюшка ваше сиятельство, как не бедным. Земля нашакакая. Глина, бугры, да и то, вот уж с холеры, почитай, хлеба не родит. Старуха моябольная, что ни год, то девчонок рожает. Ведь всех кормить надо. Вот один маюсь, а семь душдома. Вот моя подмога вся тут, — продолжал Чурис, указывая на белоголового мальчика летсеми, с огромным животом, который в это время робко вошел в избу и, уставив исподлобьяудивленные глаза на барина, обеими ручонками держался за рубаху Чуриса.— Только будет милость ваша насчет училища его увольте. А то намедни земский приходил,тоже, говорит, и его ваше сиятельство требует в училищу. Ведь какой у него разум, вашесиятельство.

Он ещё млад, ничего не смыслит.— Нет, мальчик твой уж может понимать, ему учиться пора. Ведь я для твоего же добраговорю. Ты сам посуди, как он у тебя подрастет, хозяином станет, да будет грамоте знатьи читать будет уметь — ведь все у тебя дома с Божьей помощью лучше пойдет, —говорил Нехлюдов, стараясь выражаться как можно понятнее и вместе с тем почему-токраснея и заминаясь.— Неспорно, ваше сиятельство, — вы нам худа не желаете, да дома-топобыть некому. Мы с бабой на барщине — ну, а он, хоть и маленек, а всеподсобляет. Какой ни есть, а все мужик, — и Чурисёнок с улыбкой взял своимитолстыми пальцами за нос мальчика и высморкал его.— Да я ещё хотел сказать тебе, — сказал Нехлюдов, — отчего у тебянавоз не вывезен?— Какой у меня навоз, батюшка ваше сиятельство.

И возить-то нечего. Скотина моякакая. Кобыленка одна да жеребенок, а телушку осенью из телят дворнику отдал — воти скотина моя вся. Да и скотина ко двору нейдет к нашему. Вот шестойгод не живет.— Ну, братец, чтоб ты не говорил, что у тебя скотины нет оттого, что корму нет,а корму нет оттого, что скотины нет, вот тебе на корову, — сказал Нехлюдов, краснеяи доставая из кармана шаровар скомканную пачку ассигнаций и разбирая её, — купи себена мое счастье корову, а корм бери с гумна, — я прикажу.— Много довольны вашей милостью, — сказал Чурис со своей обыкновенной, немногонасмешливой улыбкой.Молодому барину стало неловко. Он торопливо встал с лавки, вышел в сени и позвалза собой Чуриса. Вид человека, которому он сделал добро, был так приятен, что емуне хотелось скоро расстаться с ним.— Я рад тебе помогать, — сказал он, останавливаясь у колодца, — тебепомогать можно, потому что, я знаю, ты не ленишься.

Будешь трудиться — и я будупомогать. С Божиею помощью и поправишься.— Уж не то, что поправиться, а только бы не совсем разориться, вашесиятельство, — сказал Чурис, принимая вдруг строгое выражение лица, как будто весьманедовольный предположением барина, что он может поправиться. — Жили при батькес братьями, ни в чем нужды не видали. А вот как помер он да как разошлись, так всехуже да хуже пошло. Все одиночество!Опять Нехлюдов испытал чувство, похожее на стыд пли угрызение совести. Он приподнял шляпуи пошел дальше.«Юхванка-Мудрёный хочет лошадь продать» — Юхванкина изба была тщательнопокрыта соломой с барского гумна и срублена из свежего осинового леса (тоже из барскогозаказа). Сенцы и холодная изба были тоже исправные.

Но общий вид довольства нарушался клетьюс недоплетённым забором и раскрытым навесом, видневшимся из-за нее.С другой стороны подходили две крестьянские женщины с полным ушатом. Одна из них былажена, другая мать Юхванки-Мудрёного. Первая была плотная, румяная баба. На ней былачистая, шитая на рукавах и воротнике рубаха, новая панева, бусы и вышитая щегольская кичка.Легкое напряжение, заметное в красном лице её, в изгибе спины и мерном движении руки ног, выказывали в ней необыкновенное здоровье и мужскую силу.Юхванкина мать, несшая другой конец водоноса, была, напротив, одна из тех старух, которыекажутся дошедшими до последнего предела старости. Костлявый остов её был согнут. Обе руки её,с искривленными пальцами, были какого-то бурого цвета и, казалось, не моглиуж разгибаться.

Понурая голова носила на себе самые уродливые следы нищеты и глубокойстарости. Из-под узкого лба, изрытого по всем направлениям глубокими морщинами, тусклосмотрели в землю два красные глаза, лишенные ресниц. Один желтый зуб выказывался из-подверхней впалой губы. Морщины на нижней части лица и горла похожи были на какие-томешки, качавшиеся при каждом движении. Она тяжело и хрипло дышала. Но босые искривленныеноги, хотя, казалось, чрез силу волочась по земле, мерно двигались одна за другою.Скромный молодой помещик строго, но внимательно посмотрел на румяную бабу, нахмурилсяи обратился к старухе.— Дома сын твой. — спросил барии.Старуха, согнув ещё более свой согнутый стан, поклонилась и хотела сказать что то, но, приложивруки ко рту, так закашлялась, что Нехлюдов, не дождавшись, вошел в избу.

Юхванка, сидевшийв красном углу на лавке, увидев барина, бросился к печи, как будто хотел спрятатьсяот него, поспешно сунул на полати какую-то вещь и, подергивая ртом и глазами,прижался около стены, как будто давая дорогу барину. Юхванка был русый парень лет тридцати,стройный, с молодой остренькой бородкой, довольно красивый, если б не бегающие кариеглазки, неприятно выглядывавшие из-под сморщенных бровей, и не недостаток двухпередних зубов, который тотчас бросался в глаза, потому что губы его были короткии беспрестанно шевелились. На нем была праздничная рубаха, полосатые портки и тяжелыесапоги с сморщенными голенищами.Внутренность избы Юхванки не была так тесна и мрачна, как внутренность избы Чуриса, хотяв ней так же было душно, и также беспорядочно было раскинуто мужицкое платье и утварь.Две вещи здесь как-то странно останавливали внимание.

Небольшой погнутый самовари черная рамка с портретом какого-то генерала в красном мундире. Нехлюдов,недружелюбно посмотрев на самовар, на портрет генерала и на полати,обратился к мужику.— Здравствуй, Епифан, — сказал он, глядя ему в глаза.Епифан поклонился, глаза его мгновенно обежали всю фигуру барина, избу, пол и потолок,не останавливаясь ни на чем.— Я зашел к тебе узнать, зачем тебе нужно продать лошадь. — Сухо сказал барин,видимо, повторяя приготовленные вопросы.— Лошадь, которая, васясо, негодная… Коли бы животина добрая была, я бы продаватьне стал, васясо.— Пойдем, покажи мне своих лошадей.Покуда Нехлюдов выходил в двери, Юхванка достал трубку с полатейи закинул её за печку.На дворе под навесом стояла худая сивая кобыленка, двухмесячный жеребенок не отходилот её тощего хвоста.

Посередине двора, зажмурившись и задумчиво опустив голову, стоялгнедой меренок, с виду хорошая мужицкая лошадка.— Вот евту-с хочу продать, васясо, — сказал Юхванка, махая на задремавшегомеренка и беспрестанно мигая и передергивая губами. Нехлюдов попросил поймать меренка,но Юхванка, объявив скотину норовистой, не тронулся с места. И только когда Нехлюдовсердито прикрикнул, бросился под навес, принес оброть и стал гоняться за лошадью, пугая её.Барину надоело смотреть на это, он взял оброть и прямо с головы подошел к лошади и,вдруг ухватив её за уши, пригнул к земле с такой силой, что меренок зашаталсяи захрипел. Когда Нехлюдов заметил, что совершенно напрасно было употреблять такие усилия,и взглянул на Юхванку, который не переставал улыбаться, ему пришла в голову самаяобидная в его лета мысль, что Юхванка смеется над ним и считает его ребенком.

Он покраснел,открыл лошади рот, посмотрел в зубы. Лошадь молодая.— Ты лгун и негодяй. — сказал Нехлюдов, задыхаясь от гневных слез.Он замолчал, чтоб не осрамиться, расплакавшись при мужике. Юхванка тоже молчал и с видомчеловека, который сейчас заплачет, и слегка подергивал головой. — Ну, на чем жеты выедешь пахать, когда продашь эту лошадь. А главное, зачем ты лжешь. Зачем тебенужны деньги?— Хлеба нетути ничего, васясо, да и долги отдать мужичкам надо-ти, васясо.— Лошади продавать и думать не смей!— Какая же наша жизнь будет. — отвечал Юхванка совсем на сторону, и кидая вдругдерзкий взгляд прямо на лицо барина: — Значит, с голоду помирать надо.— Смотри, брат. — закричал Нехлюдов, — таких мужиков, как ты, я держатьне стану.

Ты сидишь дома да трубку куришь, а не работаешь. Ты своей матери, котораятебе все хозяйство отдала, куска хлеба не даешь, позволяешь её своей жене бить и доводишьдо того, что она ко мне жаловаться приходила.— Помилуйте, ваше сиясо, я и не знаю, какие эти трубки бывают, — смущенноотвечал Юхванка, которого, преимущественно оскорбило обвинение в курении трубки.— Послушай, Епифан, — сказал Нехлюдов детски-кротким голосом, стараясь скрытьсвое волнение, — Если ты мужиком хорошим хочешь быть, так ты свою жизнь перемени, оставьпривычки дурные, не лги, не пьянствуй, уважай свою мать. Занимайся хозяйством, а не тем,чтоб казенный лес воровать да в кабак ходить. Коли тебе в чем-нибудь нужда,то приди ко мне, попроси прямо и не лги, тогда я тебе не откажу.— Помилуйте, васясо, мы, кажется, можем понимать вашего сяса.

— отвечал Юхванка,улыбаясь, как будто вполне понимая всю прелесть шутки барина.Эта улыбка и ответ совершенно разочаровали Нехлюдова в надежде тронуть мужикаи обратить на путь истинный. Он грустно опустил голову и вышел в сени. На порогесидела старуха и громко стонала, как казалось, в знак сочувствия словам барина.— Вот вам на хлеб, — сказал ей на ухо Нехлюдов, кладя в рукуассигнацию, — только сама покупай, а не давай Юхванке, а то он пропьёт.Старуха костлявой рукой ухватилась за притолоку, чтоб встать, но Нехлюдов уже былна другом конце улицы, когда она встала.«Давыдка Белый просил хлеба и кольев». Пройдя несколько дворов, Нехлюдов при поворотев переулок встретился с своим приказчиком, Яковом Алпатычем, который, издалека увидевбарина, снял клеенчатую фуражку и, достав фуляровый платок, стал обтирать толстое,красное лицо.— Был у Мудрёного.

Скажи, пожалуйста, отчего он такой сделался. — сказал барин,продолжая идти вперед по улице. — Он совершенный негодяй, лентяй, вор, лгун, мать мучит и,как видно, такой закоренелый негодяй, что никогда не исправится. И жена его, кажется,прегадкая женщина. Старуха хуже всякой нищей одета. Есть нечего, а она разряженная,и он тоже. Что с ним делать — я решительно не знаю.Яков заметно смутился, когда Нехлюдов заговорил про жену Юхванки.— Что ж, коли он так себя попустил, ваше сиятельство, — начал он,-то надо мерыизыскать. Он точно в бедности, как и все одинокие мужики, но он все-таки себясколько-нибудь наблюдает, не так, как другие. Он мужик умный, грамотный и честный,кажется, мужик. И старостой при моем уж управлении три года ходил, тоже ничем не замечен.А как вам не угодно, значит, эти меры употреблять, то уж я и не знаю, что с нимбудем делать.

В солдаты опять не годится, потому как двух зубов нет. А что насчет старухивы изволите беспокоиться, то это напрасно. Ведь это вообще в крестьянстве, когда мать илиотец сыну хозяйство передали, то уж хозяин сын и сноха, а старуха уж должна свой хлебзарабатывать по силе по мочи. Они, конечно, тех чувств нежных не имеют,но уж в крестьянстве вообще так ведется. Ну, поссорилась с снохой, та, может быть,её и толкнула — бабье дело. Уж вы и так слишком все изволите к сердцупринимать. Домой изволите. — спросил он.— Нет, к Давыдке Белому, или Козлу… как он прозывается?— Вот уж доложу вам. Чего с ним не делал — ничто не берет. Ни на себя,ни на барщину, все как через пень колоду валит. И ведь Давыдка — мужик смирный,и неглупый, и не пьет, а вот хуже пьяного другого.

Одно, что в солдаты выйдет илина поселенье, больше делать нечего. Так я вам не нужен, ваше сиятельство. — прибавилуправляющий, замечая, что барин не слушает его.— Нет, ступай, — рассеянно отвечал Нехлюдов и направился к Давыдке Белому.Давыдкина изба криво и одиноко стояла на краю деревни. Высокий бурьян рос на том месте,где когда-то был двор. Никого, кроме свиньи, лежащей в грязи у порога, не былооколо избы.Нехлюдов постучал в разбитое окно. Но никто не отозвался ему. Он вошел в отвореннуюизбу. Петух и две курицы расхаживали по полу и лавкам. Шестиаршинную избенку всю занималипечь с разломанной трубой, ткацкий стан, который, несмотря на летнее время, не был вынесен,и почерневший стол с выгнутою, треснувшею доскою.Хотя на дворе было сухо, но у порога стояла грязная лужа, образовавшаяся от течив крыше.

Трудно было подумать, чтоб место это было жилое, однако в этой избе жил Давыдка Белыйсо всем своим семейством. В настоящую минуту Давыдка крепко спал, забившись в угол печи.Не видя никого в избе, Нехлюдов хотел уже выйти, как протяжный вздох изобличил хозяина.— Кто там. Поди сюда!На печи медленно зашевелилось, спустилась одна большая нога в изорванном лапте, потомдругая, и наконец показалась вся фигура Давыдки Белого. Медленно нагнув голову, он взглянулв избу и, увидев барина, стал поворачиваться немного скорее, но все ещё так тихо, что Нехлюдовуспел раза три пройти от лужи к ткацкому стану и обратно, а Давыдка все ещё слезалс печи. Давыдка Белый был действительно белый. И волоса, и тело, и лицо его — всебыло чрезвычайно бело.

Он был высок ростом и очень толст. Толщина его, однако, былакакая-то мягкая, нездоровая. Довольно красивое лицо его, с светло-голубымиспокойными глазами и с широкой окладистой бородой, носило на себе отпечатокболезненности. На нем не было заметно ни загара, ни румянца. Оно все былокакого-то бледного, желтоватого цвета и как будто все заплыло жиром или распухло. Рукиего были пухлы, как руки людей, больных водяною, и покрыты тонкими белыми волосами. Он такразоспался, что никак не мог совсем открыть глаз и стоятьне пошатываясь и не зевая.— Ну, как же тебе не совестно, — начал Нехлюдов, — середь белого дня спать,когда тебе двор строить надо, когда у тебя хлеба нет?..Как только Давыдка опомнился от сна и стал понимать, что перед ним стоит барин, он сложилруки под живот, опустил голову, склонив её немного набок, и не двигался.

Он, казалось, желал,чтоб барин перестал говорить, а поскорее прибил его, но оставил поскорее в покое. Замечая,что Давыдка не понимает его, Нехлюдов разными вопросами старался вывести мужика из егопокорно терпеливого молчания.— Для чего же ты просил у меня лесу, когда он у тебя вот уже целый месяц лежит,а. — Давыдка упорно молчал и не двигался. — Ведь надо работать, братец. Вот теперьу тебя хлеба уж нет — все от лени. Ты просишь у меня хлеба. Чей хлебя тебе дам?— Господский, — пробормотал Давыдка, робко и вопросительно поднимая глаза.— А господский-то откуда. На тебя и на барщине жалуются, — меньшевсех работал, а больше всех хлеба просишь. За что же тебе давать, а другим нет?В это время мимо окна мелькнула голова крестьянской женщины, и чрез минуту в избу вошлаДавыдкина мать, высокая женщина лет пятидесяти, весьма свежая и живая.

Изрытое рябинамии морщинами лицо её было некрасиво, но прямой твердый нос, сжатые тонкие губы и быстрыесерые глаза выражали ум и энергию. Угловатость плеч, плоскость груди, сухость руки развитие мышц на черных босых ногах её свидетельствовали о том, что она уже давноперестала быть женщиной и была только работником. Она бойко вошла в избу, притворила дверьи сердито взглянула на сына. Нехлюдов что-то хотел сказать ей, но она отвернуласьот него и начала креститься на черную деревянную икону, потом она оправила грязныйклетчатый платок и низко поклонилась барину.Увидав мать, Давыдка заметно смутился, согнул несколько спину и ещё ниже опустил шею.— Спасибо, Арина, — отвечал Нехлюдов. — Вот я сейчас с твоим сыном говорило вашем хозяйстве.Арина, или, как её прозвали мужики ещё в девках, Аришка Бурлак, не дослушав, началаговорить так резко и звонко, что вся изба наполнилась звуком её голоса:— Чего, отец ты мой, чего с ним говорить.

Хлеб лопает, а работы от него, какот колоды. Только знает на печи лежать. Уж я сама прошу. Накажи ты его ради ГосподаБога, в солдаты ли — один конец. Мочи моей с ним не стало. Загубил он меня, сироту!— взвизгнула она вдруг, размахнув руками и с угрожающим жестом подходя к сыну.— Гладкая твоя морда лядащая, прости Господи. (Она презрительно и отчаянно отвернуласьот него, плюнула и снова обратилась к барину с тем же одушевлением и с слезамина глазах, продолжая размахивать руками.) Заморил он меня, подлец. Невестка с работыизвелась — и мне то же будет. Взяли мы её запрошлый год из Бабурина, ну, баба быламолодая, свежая. Как нашу работу узнала, ну и надорвалась. Да ещё на беду мальчишкуродила, хлеба нету, да ещё работа спешная, у нее груди и пересохни.

А как детёнок помер,уж она выла-выла, да и сама кончилась. Он её порешил, бестия. — сновас отчаянной злобой обратилась она к сыну… — Что я тебя просить хотела, вашесиятельство, жени сына, пожалуйста. Я не дай Бог помру, ведь он тебе не мужик будет.И невеста есть — Васютка Михейкина.— Разве она не согласна?— Нет, кормилец.— Я принуждать не могу. Поищите другую. Не у себя, так у чужих. Только бы шлапо своей охоте. Насильно выдать замуж нельзя. И закона такого нет, да и грехэто большой.— Э-э-эх, кормилец. Да какая своей охотой к нам-то пойдет, да и какоймужик девку нам отдаст. Одну, скажут, с голоду заморили, так и моей то же будет. Кто ж насобдумает, коли не ты. — сказала Арина, опустив голову и с выражением печальногонедоумения разводя руками.— Вот хлеба вы просили, так я прикажу вам отпустить, — сказал барин.

А большея ничего не могу сделать.Нехлюдов вышел в сени. Мать и сын, кланяясь, вышли за барином.— Что я с ним буду делать, отец. — продолжала Арина, обращаясь к барину.— Ведь мужик-то неплохой, а сам себе злодей стал. Не иначе, как испортили его злыелюди. Коли найти человека, его излечить можно. Не сходить ли мне к Дундуку. Он знаетвсякие слова, и травы знает, и порчу снимает, може, он его излечит.«Вот она, нищета-то и невежество. — думал молодой барин, грустно наклонивголову и шагая вниз по деревне. — Что мне делать с ним. Оставить его в этомположении невозможно. Сослать на поселенье или в солдаты?» Он подумал об этомс удовольствием, но вместе с том какое-то неясное сознание говорило ему,что-то нехорошо. Вдруг ему пришла мысль, которая очень обрадовала его «Взятьво двор, — сказал он сам себе, — самому наблюдать за ним, и кротостью,и увещаниями, приучать к работе и исправлять его».Вспомнив, что надо ещё зайти к богатому мужику Дутлову, Нехлюдов направился к высокойи просторной избе посередине деревни.

По дороге он столкнулся с высокой бабойлет сорока.— Не пожалуете ли к нам, батюшка?Войдя вслед за нею в сени, Нехлюдов сел на кадушку, достал и закурил папиросу.— Лучше здесь посидим, потолкуем, — отвечал он на приглашение кормилицы войтив избу. Кормилица была ещё свежая и красивая женщина. В чертах лица её и особеннов больших черных глазах было большое сходство с лицом барина. Она сложила руки подзанавеской и, смело глядя на барина, начала говорить с ним:— Что ж это, батюшка, зачем изволите к Дутлову жаловать?— Да хочу дело с ним завести, да лес купить вместе.— Известно, батюшка, Дутловы люди сильные, и деньги должны быть.— А много ли у него денег. — спросил барин.— Да должны быть деньги. Да и старик-от — хозяин настоящий.И на ребят-то счастье.

Как в дому настоящая голова есть, то и лад будет. Теперьстарик старшего, Карпа, хочет хозяином в дому поставить. Карп-то хороший мужик, а всепротив старика хозяином не выйдет!— Может Карп захочет заняться землей и рощами?— Вряд ли, батюшка. Пока старик жив, так он главный. А старик побоится барину своиденьги объявить. Неравен час и всех денег решится…— Да… — сказал Нехлюдов. Краснея. — Прощай, кормилица.— Прощайте, батюшка ваше сиятельство. Покорно благодарим.«Нейти ли домой?» — подумал Нехлюдов, подходя к воротам Дутловых и чувствуякакую-то неопределенную грусть и моральную усталость. Но в это время новые тесовыеворота отворились, и показался красивый, румяный белокурый парень лет восемнадцати, в ямскойодежде, ведя за собой тройку крепконогих косматых лошадей.— Что, отец дома, Илья.

— спросил Нехлюдов. «Нет, выдержу характер, предложу ему,сделаю, что от меня зависит», — подумал Нехлюдов, заходя на просторный двор Дутлова.На дворе и под высокими навесами стояло много телег, саней, всякого крестьянского добра;голуби ворковали под широкими, прочными стропилами. В одном углу Карп и Игнат прилаживалиновую подушку под большую телегу. Все три сына Дутловы были почти на одно лицо. Меньшой, Илья,встретившийся Нехлюдову в воротах, был без бороды, поменьше ростом, румянее и наряднеестарших. Второй, Игнат, был повыше ростом, почернее, имел бородку клином и, хотя был тожев сапогах, ямской рубахе и поярковой шляпе, не имел того праздничного, беззаботного вида,как меньшой брат. Старший, Карп, был ещё выше ростом, носил лапти, серый кафтан, имел окладистуюрыжую бороду и вид не только серьезный, но почти мрачный.— Прикажете батюшку послать, ваше сиятельство.

— сказал он, подходя к баринуи слегка и неловко кланяясь.— Мне с тобой поговорить нужно, — сказал Нехлюдов, отходя в другую сторону двора,с тем чтоб Игнат не мог слышать разговора. Самоуверенность и некоторая гордость, и то,что сказала ему кормилица, так смущали молодого барина, что ему трудно было решиться говоритьо предполагаемом деле. Он чувствовал себя как будто виноватым, и ему казалось легчеговорить с одним братом так, чтоб другой не слышал.— Что, братья твои на почте ездят?— Гоняем почту на трех тройках, а то Илюшка в извоз ходит. По крайностикормимся лошадьми — и то слава Богу.— Я вот что хочу вам предложить. Чем вам извозом заниматься, чтоб только кормиться,наймите вы лучше землю у меня, да заведите хозяйство большое.И Нехлюдов, увлеченный своим планом о крестьянской ферме, стал объяснять мужикусвое предположенье.— Мы много довольны вашей милостью, — сказал Карп.

— Землей заниматься мужикулучше, чем с кнутиком ездить. Да поколи батюшка жив, что ж я думать могу.— Проведи-ка меня, я поговорю с ним.Согнутая небольшая фигурка старика с блестящей на&.