Леонид Андреев - Красный Смех

«…безумие и ужас. Впервые я почувствовал это, когда мы шли по энскойдороге — шли десять часов непрерывно, не замедляя хода, не подбирая упавшихи оставляя их неприятелю, который двигался сзади нас и через три-четыре часа стиралследы наших ног своими ногами…»Рассказчик — молодой литератор, призванныйв действующую армию. В знойной степи его преследует видение. Клочок старых голубых обоевв его кабинете, дома, и запыленный графин с водой, и голоса жены и сына в соседнейкомнате. И еще — как звуковая галлюцинация — преследуют его два слова. «Красныйсмех».Куда идут люди. Зачем этот зной. Кто они все. Что такое дом, клочок обоев, графин?Он, измотанный видениями — теми, что перед его глазами, и теми, что в егосознании, — присаживается на придорожный камень.

Рядом с ним садятся на раскаленнуюземлю другие офицеры и солдаты, отставшие от марша. Невидящие взгляды, неслышащие уши, губы,шепчущие Бог весть что…Повествование о войне, которое он ведет, похоже на клочья,обрывки снов и яви, зафиксированные полубезумным рассудком.Вот — бой. Трое сутоксатанинского грохота и визга, почти сутки без сна и пищи. И опять перед глазами —голубые обои, графин с водой… Внезапно он видит молоденького гонца —вольноопределяющегося, бывшего студента. «Генерал просит продержаться еще два часа, а тамбудет подкрепление». «Я думал в эту минуту о том, почему не спит мой сынв соседней комнате, и ответил, что могу продержаться сколько угодно…» Белое лицо гонца,белое, как свет, вдруг взрывается красным пятном — из шеи, на которой только что былаголова, хлещет кровь…Вот он: Красный смех.

Он повсюду. В наших телах, в небе,в солнце, и скоро он разольется по всей земле…Уже нельзя отличить, где кончаетсяявь и начинается бред. В армии, в лазаретах — четыре психиатрических покоя. Людисходят с ума, как заболевают, заражаясь друг от друга, при эпидемии. В атаке солдаты кричаткак бешеные. В перерыве между боями — как безумные поют и пляшут. И дико смеются.Красный смех…Он — на госпитальной койке. Напротив — похожий на мертвецаофицер, вспоминающий о том бое, в котором получил смертельное ранение. Он вспоминает этуатаку отчасти со страхом, отчасти с восторгом, как будто мечтая пережить то же самоевновь. «И опять пулю в грудь?» — «Ну, не каждый же раз — пуля…Хорошо бы и орден за храбрость!..»Тот, кто через три дня будет брошен на другиемертвые тела в общую могилу, мечтательно улыбаясь, чуть ли не посмеиваясь, говоритоб ордене за храбрость.

Безумие…В лазарете праздник. Где-то раздобыли самовар,чай, лимон. Оборванные, тощие, грязные, завшивевшие — поют, смеются, вспоминают о доме.«Что такое „дом“. Какой „дом“. Разве есть где-нибудь какой-то„дом“?» — «Есть — там, где теперь нас нет». — «А гдемы?» — «На войне…»…Еще видение. Поезд медленно ползет по рельсамчерез поле боя, усеянное мертвецами. Люди подбирают тела — тех, кто еще жив. Тяжело раненнымуступают места в телячьих вагонах те, кто в состоянии идти пешком. Юный санитарне выдерживает этого безумия — пускает себе пулю в лоб. А поезд, медленно везущийкалек «домой», подрывается на мине. Противника не останавливает даже видный издалекаКрасный Крест…Рассказчик — дома. Кабинет, синие обои, графин, покрытый слоем пыли.Неужели это наяву.

Он просит жену посидеть с сыном в соседней комнате. Нет, кажется, этовсе-таки наяву.Сидя в ванне, он разговаривает с братом. Похоже, мы все сходимс ума. Брат кивает. «Ты еще не читаешь газет. Они полны слов о смерти, об убийствах,о крови. Когда несколько человек стоят где-нибудь и о чем-то беседуют, мнекажется, что они сейчас бросятся друг на друга и убьют…»Рассказчик умираетот ран и безумного, самоубийственного труда. Два месяца без сна, в кабинетес зашторенными окнами, при электрическом свете, за письменным столом, почти механически водяпером по бумаге. Прерванный монолог подхватывает его брат. Вирус безумия, вселившийсяв покойного на фронте, теперь в крови оставшегося жить. Все симптомы тяжкой хвори. Горячка,бред, нет уже сил бороться с Красным смехом, обступающим тебя со всех сторон.

Хочетсявыбежать на площадь и крикнуть. «Сейчас прекратите войну —или…»Но какое «или». Сотни тысяч, миллионы слезами омывают мир, оглашают еговоплями — и это ничего не дает…Вокзал. Из вагона солдаты-конвоиры выводятпленных. Встреча взглядами с офицером, идущим позади и поодаль шеренги. «Кто этот —с глазами?» — а глаза у него, как бездна, без зрачков. «Сумасшедший, —отвечает конвоир буднично. — Их таких много…»В газете среди сотен именубитых — имя жениха сестры. В одночасье с газетой приходит письмо — от него,убитого, — адресованное покойному брату. Мертвые — переписываются, разговаривают,обсуждают фронтовые новости. Это — реальнее той яви, в которой существуют ещене умершие. «Воронье кричит…» — несколько раз повторяется в письме, ещехранящем тепло рук того, кто его писал… Все это ложь.

Войны нет. Брат жив — как и женихсестры. Мертвые — живы. Но что тогда сказать о живых?..Театр. Красный свет льетсясо сцены в партер. Ужас, как много здесь людей — и все живые. А что, если сейчаскрикнуть:«Пожар!» — какая будет давка, сколько зрителей погибнет в этой давке?Он готов крикнуть — и выскочить на сцену, и наблюдать, как они станут давить,душить, убивать друг друга. А когда наступит тишина, он бросит в зал со смехом. «Этопотому, что вы убили брата!»«Потише», — шепчет ему кто-то сбоку:он, видимо, начал произносить свои мысли вслух… Сон, один другого страшнее. Вкаждом — смерть, кровь, мертвые. Дети на улице играют в войну. Один, увидев человекав окне, просится к нему. «Нет. Ты убьешь меня…»Все чаще приходит брат.А с ним — другие мертвецы, узнаваемые и незнакомые.

Они заполняют дом, тесно толпятсяво всех комнатах — и нет здесь уже места живым..