Готфрид Бенн - Птолемеец

Повествование ведется от первого лица. Автор и рассказчик, которому принадлежит ИнститутКрасоты «Лотос», несколькими штрихами рисует картину Берлина в период оккупации, холоднойзимой 1947 г. Население страдает от голода, на растопку идет уцелевшая мебель, торговлязамерла, никто не платит налоги, жизнь остановилась. Институт Красоты постепенно приходитв упадок. Служащим нечем платить, помещения не отапливаются. Хозяин остается в немсовершенно один, но это нисколько не удручает его. Напротив, он даже рад, что избавилсяот назойливых посетителей, которые надоедают ему жалобами на отмороженные конечностии варикозные язвы. Он обзаводится пулеметом, невзирая на риск, связанный с подобнымприобретением, и расстреливает из окна своего Института всех подозрительных лиц.

Трупыубитых, как отмечает повествователь, ничем не отличаются от тех, кто замерз или наложилна себя руки. Редких прохожих также не смущает вид мертвецов. «зубная боль или воспалениенадкостницы еще могли бы вызвать их сочувствие, но не бугорок, присыпанный снегом, —может быть, это просто валик от дивана или дохлая крыса». Рассказчика не мучают сомнениянравственно-этического характера, ибо в современную эпоху, когда в человеке постепенноотмирают «моральные флюиды», радикально изменилось отношение к смерти. «В мире, гдепроисходили столь чудовищные вещи и который покоился на столь чудовищных принципах,как Показали недавние исследования, давно пора прекратить пустую болтовню о жизнии счастье. Материя была излучением, Божество — безмолвием, а то, что помещалосьв промежутке, — пустяк».По ночам к рассказчику обращается Бесконечный.

«Ты полагаешь, что Кеплери Галилей — величайшие светила, а они — просто старые тетушки. Как тетушек поглощаетвязание чулок, так эти помешались на представлении о том, что Земля вращается вокругСолнца. Наверняка и тот и другой были беспокойными, экстравертными типами. А теперьсмотри, как свертывается эта гипотеза. Ныне все вращается вокруг всего, а когда все вращаетсявокруг всего, ничего больше не вращается, кроме как вокруг себя самого». Рассказчикприслушивается к словам Бесконечного, однако чаще всего ведет диалог с самим собой. Экскурсыв историю, географию, атомную физику и палеонтологию сменяются профессиональнымирассуждениями о достоинствах всевозможных косметических средств.Объясняя, почему он дал своему Институту название «Лотос», рассказчик ссылается на мифо лотофагах.

Поклонники прекрасного и те, кто жаждут забвения, питаются плодами лотоса, ибоне нуждаются в иной пище, в их власти — надеяться и забывать. В мире, где всеценности стали относительными, где попытка понятийного мышления узреть всеобщую взаимосвязьявлений изначально обречена на провал, только искусство способно противостоять тотальномудуховному кризису, ибо оно создает автономную сферу абсолютной реальности. Творчество имеетсакральный смысл и обретает характер мифически-культового ритуала, посредством которогохудожник «освобождает» сущность вещи, выводя её за пределы конечного. ИзолированноеЯ художника создает монологическое искусство, которое «покоится на забвении, и естьмузыка забвения». «Идеологическим содержанием» своего Института он объявляет следующий принцип:«возникнуть, наличествовать лишь в акте проявления и снова исчезнуть».Рассказчик яростно обрушивается на мифологизированное представление о жизни,свойственное сознанию обывателя, который трусливо мирится с любыми обстоятельствамии мотивирует свою покорность тем, что пресловутая «жизнь» не учитывает интересыи чаяния отдельного человека, подчиняя его своим «вечным целям».

Повествователь произноситсуровый приговор «жизни». «Это плевательница, в которую все харкали — коровы, и черви,и шлюхи, это — жизнь, которую все они пожирали с кожей и волосами, её непроходимаятупость, её низшие физиологические выражения как пищеварение, как сперма,как рефлексы, — а теперь еще приправили все это вечными целями». В ходе этихрассуждений рассказчик необъяснимым для себя самого образом внезапно ощущает, что любит этулютую зиму, которая убивает все живое. «пусть бы вечно лежал этот снег, и морозу не былоконца, ибо весна стояла передо мной, словно некое бремя, в ней было что-то разрушительное,она бесцеремонно притрагивалась к той аутичной реальности, которую я только предчувствовал,но которая, к сожалению, навсегда покинула нас».

Однако рассказчик спешит добавитьследующее. Он боится весны отнюдь не из-за страха перед тем, что снег растаети неподалеку от Института найдут многочисленные трупы людей, которых он застрелил.Для него эти трупы — нечто эфемерное. «В эпоху, когда только масса что-либо значит,представление об отдельном мертвом теле отдавало романтикой».Рассказчик горд тем, что не вступает в конфликт с духом времени, в которомпротекает или, скорее, недвижно стоит его бытие. Он принимает все таким, каково оно есть, и лишьсозерцает этапы духовной истории Запада, хотя сам пребывает как бы вне времении пространства, объявляя эти последние «фантомами европейской мысли». Свои впечатления онпередает в форме свободных ассоциаций.

«Настало утро, прокукарекал петух, он прокричал трижды,решительно взывая о предательстве, но больше не было того, кого могли предать,как и того, кто предал. Все спало, пророк и пророчество. На Масличной горе лежала роса,пальмы шумели под неощутимым ветерком — и вот взлетел голубь. Святой Дух, его крылья почтибеззвучно рассекали воздух, и облака приняли его, он больше не вернулся назад — Догмепришел конец». Повествователь имеет в виду догму о человеке, о homo sapiens. Он поясняет,что здесь уже нет речи об упадке, в котором находится человек, или даже раса, континент,определенное социальное устройство и исторически сложившаяся система, нет, всепроисходящее — лишь результат глобальных сдвигов, в силу которых все творение в целомлишено будущего.

Наступает конец четвертичного периода (четвертичный период — квартэр)соответствует последнему периоду геологической истории, который продолжается поныне. — В. Р.).Однако рассказчик не драматизирует эту ситуацию, перед которой стоит человечествокак вид, он пророчески провозглашает, что «рептилия, которую мы называем историей»не сразу и не вдруг «свернется в кольцо», что нас ожидают новые «исторические» эпохи,а ближайшая картина мира будет, скорее всего, «попыткой связать воедино мифическую реальность,палеонтологию и анализ деятельности головного мозга».В жизни социума рассказчик предвидит две основные тенденции. Безудержный гедонизми продление жизни любой ценой с помощью фантастически развитой медицинской технологии.Повествователь уверен, что эпоха капитализма и «синтетической жизни» только началась.Надвигающийся век возьмет человечество в такие тиски, поставит людей перед необходимостьютакого выбора, что уклониться от него будет невозможно.

«Грядущее столетие допуститсуществование лишь двух типов, двух конституций, двух реактивных форм. Те, кто действуют и хотятподняться еще выше, и те, кто безмолвно ждут изменения и преображения — преступникии монахи, ничего иного больше уже не будет».Несмотря на довольно мрачные перспективы, ожидающие человечество в недалеком будущем,рассказчик уверен, что его Институт Красоты «Лотос» еще будет процветать, ибо его услуги нужнывсегда, даже если людей заменят роботы. Рассказчик не причисляет себя ни к оптимистам,ни к пессимистам. Завершая свое пророчески-исповедальное эссе, он говорит о себе:«Я верчу диск, и меня самого вертит, я — птолемеец. Я не стенаю, как Иеремия,я не стенаю, как Павел. «не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю» (см.Рим.

7:15. — В. Р.) — я таков, каким буду, я делаю то, что мне является. Я не ведаюни о какой «брошенности» (имеется в виду выражение М. Хайдеггера. — В. Р.), о которойговорят современные философы, я не брошен, меня определило мое рождение. Во мне нет«страха перед жизнью», разумеется, я не навешиваю на себя жену и ребенка вкупес летним домиком и белоснежным галстуком, я ношу незаметные глазу повязки, но при этомна мне — костюм безупречного покроя, снаружи — граф, внутри — пария, низкий, цепкий,неуязвимый. […] Все так, как должно быть, и конец хорош»..