Л. Н. Толстой - Три Смерти

Однажды осенью по большой дороге ехали два экипажа. В передней карете сидели две женщины.Одна была госпожа, худая и бледная. Другая — горничная, румяная и полная.Сложив руки на коленях и закрыв глаза, госпожа слабо покачивалась на подушкахи покашливала. На ней был белый ночной чепчик, прямой пробор разделял русые, чрезвычайноплоские напомаженные волосы, и было что-то сухое и мертвенное в белизне этогопробора. Вялая, желтоватая кожа обтягивала тонкие и красивые очертания лица и краснеласьна щеках и скулах. Лицо госпожи выражало усталость, раздраженье и привычное страданье.В карете было душно. Больная медленно открыла глаза. Блестящими темными глазами она жадноследила за движениями горничной. Госпожа уперлась руками в сиденье, чтобы подсесть выше,но силы отказали ей. И все лицо ее исказилось выражением бессильной, злой иронии.Горничная, глядя на нее, кусала красную губу.

Тяжелый вздох поднялся из груди больнойи превратился в кашель.Карета и коляска въехали в деревню, больная, глядя на деревенскую церковь, сталакреститься. Они остановились у станции. Из коляски вышли муж больной женщины и доктор,подошли к карете и участливо осведомились:— Как вы себя чувствуете?— Коли мне плохо, это не резон, чтобы вам не завтракать, — больная — «Никомудо меня дела нет», — прибавила она про себя, как только доктор рысью взбежална ступени станции.— Я говорил. Она не только до Италии, до Москвы может не доехать, — сказалдоктор.— А что делать? — возразил муж. — Она делает планы о жизни за границей,как здоровая. Рассказать ей все — убить ее.— Да она уже убита, тут духовник нужен.— Аксюша! — визжала смотрительская дочь, — пойдем барыню посмотрим,что от грудной болезни за границу везут.

Я еще не видала, какие в чахотке бывают.«Видно, страшна стала, — думала больная. — Только бы поскорей за границу,там я скоро поправлюсь».— Не вернуться ли нам? — сказал муж, подходя к карете и прожевывая кусок.— А что дома?… Умереть дома? — вспылила больная. Но слово «умереть»испугало ее, она умоляюще и вопросительно посмотрела на мужа, он молча опустил глаза.Больная разрыдалась.— Нет, я поеду. — Она долго и горячо молилась, но в груди так же было больнои тесно, в небе, в полях было так же серо и пасмурно, и та же осенняя мгласыпалась на ямщиков, которые, переговариваясь сильными, веселыми голосами, закладываликарету…Карету заложили, но ямщик мешкал. Он зашел в душную, темную ямскую избу. Несколькоямщиков было в горнице, кухарка возилась у печи, на печи лежал больной.— Хочу сапог попросить, свои избил, — сказал парень. — Дядя Хведор? — спросилон, подходя к печи.— Чаво? — послышался слабый голос, и рыжее худое лицо нагнулось с печи.— Тебе сапог новых не надо теперь, — переминаясь, сказал парень. — Отдай мне.Впалые, тусклые глаза Федора с трудом поднялись на парня, в груди его что-то сталопереливаться и бурчать.

Он перегнулся и стал давиться кашлем.— Где уж, — неожиданно сердито и громко затрещала кухарка, — второй месяц с печине слезает. В новых сапогах хоронить не станут. А уж давно пора, занял весь угол!— Ты сапоги возьми, Серега, — сказал больной, подавив кашель. — Только, слышь,камень купи, как помру, — хрипя, прибавил он.— Спасибо, дядя, а камень, ей-ей, куплю.Серега живо скинул свои прорванные сапоги и швырнул под лавку. Новые сапоги дяди Федорапришлись как раз впору.В избе до вечера больного было не слышно. Перед ночью кухарка влезла на печь.— Ты на меня не серчай, Настасья, — сказал ей больной, — скоро опростаюугол-то твой.— Ладно, что ж, ничаво, — пробормотала Настасья.Ночью в избе слабо светил ночник, все спали, только больной слабо кряхтел, кашляли ворочался.

К утру он затих.— Чудной сон видела, — говорила кухарка наутро. — Будто дядя Хведор с печи слези пошел дрова рубить. Что ж, говорю, ты ведь болен был. Нет, говорит, я здоров,да как топором замахнется. Уж не помер ли. Дядя Хведор!Родных у больного не было — он был дальний, потому на другой день егои похоронили. Настасья несколько дней рассказывала про сон, и про то, что перваяхватилась дяди Федора.* * *Пришла весна, радостно было и на небе, и на земле, и в сердце человека.В большом барском доме на одной из главных улиц была та самая больная, которая спешилаза границу. У дверей ее комнаты стоял муж и пожилая женщина. На диване сиделсвященник. В углу горько плакала ее мать. Муж в большом волнении и растерянности просилкузину уговорить больную исповедаться.

Священник посмотрел на него, поднял брови к небуи вздохнул.— Я вам доложу, в моем приходе был больной, много хуже Марьи Дмитриевны, — сказалсвященник, — и что же, простой мещанин травами вылечил в короткое время.— Нет, уже ей не жить, — проговорила старушка, и чувства оставили ее. Муж больнойзакрыл лицо руками и выбежал из комнаты.В коридоре он встретил шестилетнего мальчика, бегавшего в догонялки с девочкой.На вопрос няни ответил, что больная не хочет видеть детей, что это ее расстроит.Мальчик остановился на минуту, пристально посмотрел на отца и с веселым криком побежалдальше.А в другой комнате кузина искусным разговором старалась подготовить больную к смерти.Доктор у окна мешал питье. Больная, вся обложенная подушками, сидела на постели.— Ежели бы муж раньше послушал меня, я бы была в Италии и была бы здорова.

Сколькоя выстрадала. Я старалась терпеливо сносить свои страданья…Кузина вышла и мигнула батюшке. Через пять минут он вышел из комнаты больной, а кузинаи муж зашли. Больная тихо плакала, глядя на образ.— Как мне теперь хорошо стало, — говорила больная, и легкая улыбка игралана ее тонких губах. — Не правда ли бог милостив и всемогущ? — И она сновас жадной мольбой смотрела полными слез глазами на образ.Потом сказала, будто вспомнив что-то:— Сколько раз я говорила, что эти доктора ничего не знают, есть простые лекарки, онивылечивают…Доктор подошел и взял ее за руку — пульс бился все слабее. Доктор мигнул мужу,больная заметила и испуганно оглянулась. Кузина отвернулась и заплакала.В тот же вечер больная лежала в гробу в зале, в котором сидел один дьячок и читалпсалмы.

Яркий свет падал на бледный лоб усопшей, на ее восковые руки. Дьячок, не понимаясвоих слов, мерно читал, изредка из дальней комнаты долетали детские голоса и топот.Лицо усопшей было строго, спокойно, величаво и неподвижно. Она вся была внимание.Но понимала ли она хоть теперь великие слова эти?* * *Через месяц над могилой усопшей воздвиглась каменная часовня. Над могилой ямщика все ещене было камня…— Ты бы хошь крест поставил, — пеняли Сереге. — Сапоги-то носишь. Возьмитопор да в рощу пораньше сходи, вот и вытешешь крест.Ранним утром Серега взял топор и пошел в рощу. Ничто не нарушало тишину леса. Вдругстранный, чуждый природе звук разнесся на опушке. Одна из макушек затрепетала, затем деревовздрогнуло всем телом, погнулось и быстро выпрямилось.

На мгновенье все затихло, но сновапогнулось дерево, снова послышался треск в его стволе, и, ломая сучья и спустив ветви, онорухнулось на сырую землю.Первые лучи солнца пробились сквозь тучу и пробежали по земле. Птицы голосили, щебеталичто-то счастливое. Листья радостно и спокойно шептались в вершинах, и ветви живыхдерев медленно, величаво зашевелились над мертвым, поникшим деревом….