Тургеневи.с. - Записки Охотника: Свидание

Березовая роща. Середина сентября. «С самого утра перепадал легкий дождик, сменяемый по временам теплым солнечным сияньем. Была непостоянная погода. Небо то все заволакивалось рыхлыми белыми облаками, то вдруг местами расчищалось на мгновенье, и тогда из-за раздвинутых туч показывалась лазурь, ясная и ласковая…».Охотник безмятежно уснул, «угнездившись» под деревцем, «у которого сучья начинались низко над землей» и могли защитить от дождя, а когда проснулся, увидел шагах в двадцати от себя молодую крестьянскую девушку. Она сидела, «задумчиво потупив голову и уронив обе руки на колени». На ней была клетчатая юбка и «чистая белая рубаха, застегнутая у горла и кистей». Узкая алая повязка, надвинутая почти на самый лоб, «густые белокурые волосы прекрасного пепельного цвета»… «Вся её головка была очень мила.

Даже немного толстый и круглый нос её не портил. Мне особенно нравилось выражение её лица. Так оно было просто и кротко, так грустно и так полно детского недоумения перед собственной грустью».Она кого-то ждала. Встрепенулась, когда что-то хрустнуло в лесу, несколько мгновений прислушивалась, вздохнула. «Веки её покраснели, горько шевельнулись губы, и новая слеза прокатилась из-под густых ресниц, останавливаясь и лучисто сверкая на щеке».Она долго ждала. Снова что-то зашумело и она встрепенулась. Послышались «решительные, проворные шаги». Ну вот, сейчас он придет, её кумир. Горы книг, тысячи песен об этом… И в 20-м веке та же беда:«Зачем вы, девочки красивых любите,Одни страдания от той любви!»«Она вгляделась, вспыхнула вдруг, радостно и счастливо улыбнулась, хотела было встать и тотчас опять поникла вся, побледнела, смутилась и только тогда подняла трепещущий, почти молящий взгляд на пришедшего человека, когда тот остановился рядом с ней…Это был, по всем признакам, избалованный камердинер молодого, богатого барина.

Его одежда изобличала притязанье на вкус и щегольскую небрежность». «Коротенькое пальто бронзового цвета, вероятно с барского плеча», «розовый галстучек», «бархатный черный картуз с золотым галуном, надвинутый на самые брови. Лицо «свежее» и «нахальное». «Он, видимо, стремился придать своим грубоватым чертам выраженье презрительное и скучающее», щурил глазки и «ломался нестерпимо».« — А что, — спросил он, присев рядом, но равнодушно глядя куда-то в сторону и зевая, — давно ты здесь?— Давно-с, Виктор Александрыч, — проговорила она, наконец едва слышным голосом.— А. Я было совсем и позабыл. Притом, вишь, дождик. (Он опять зевнул). Дела пропасть. За всем не усмотришь, а тот ещё бранится. Мы завтра едем…— Завтра. — произнесла девушка и устремила на него испуганный взор.— Завтра… Ну, ну, ну, пожалуйста, — подхватил он поспешно и с досадой, пожалуйста, Акулина, не плачь.

Ты знаешь, я этого терпеть не могу…— Ну, не буду, не буду, — торопливо произнесла Акулина, с усилием глотая слезы».(Его не волновало, предстоит ли им ещё увидеться).« — Увидимся, увидимсяНе в будущем году — так после. Барин-то, кажется, в Петербург на службу поступать желает, … а может быть, и за границу уедем.— Вы меня забудете, Виктор Александрыч, — печально промолвила Акулина.— Нет, отчего ж. Я тебя не забуду. Только ты будь умна, не дурачься, слушайся отца… А я тебя не забуду — не-ет. (И он спокойно потянулся и опять зевнул).— Не забывайте меня, Виктор Александрыч, — продолжала она умоляющим голосом. — Уж, кажется, я на что вас любила, все, кажется, для вас… Вы говорите, отца мне слушаться, Виктор Александрыч… Да как же мне отца-то слушаться…— А что.

(Он произнес это, лежа на спине и подложив руки под голову).— Да как же, Виктор Александрыч, вы сами знаете…— Ты, Акулина, девка неглупая, — заговорил он, наконец. — и потому вздору не говори… Я твоего же добра желаю… Конечно, ты не глупа, не совсем мужичка, так сказать. И твоя мать тоже не всегда мужичкой была. Все же ты без образованья, — стало быть, должна слушаться, когда тебе говорят.— Да страшно, Виктор Александрыч.— И-и, какой вздор, моя любезная. В чем нашла страх. Что это у тебя, — прибавил он, подвинувшись к ней. — цветы?— Цветы, — уныло отвечала Акулина. — Это я полевой рябинки нарвала, — продолжала она, несколько оживившись. — это для телят хорошо. А это вот череда — против золотухи. Вот поглядите-ка какой чудесный цветик.

Такого чудного цветика я ещё отродясь не видала… А вот это я для вас, — прибавила она, доставая из-под желтой рябинки небольшой пучок голубеньких васильков, перевязанных тоненькой травкой. — хотите. Виктор лениво протянул руку, взял, небрежно понюхал цветы и начал вертеть в пальцах, с задумчивой важностью посматривая вверх. Акулина глядела на него… В её грустном взоре было столько нежной преданности, благоговейной покорности, любви. Она и боялась-то его, и не смела плакать, и прощалась с ним, и любовалась им в последний раз. А он лежал, развалясь, как султан, и с великодушным терпеньем и снисходительностью сносил её обожанье… Акулина была так хороша в это мгновенье. Вся душа её доверчиво, страстно раскрывалась перед ним, тянулась и ластилась к нему, а он… он уронил васильки на траву, достал из бокового кармана пальто круглое стеклышко в бронзовой оправе и принялся втискивать его в глаз.

Но, как он ни старался удержать его нахмуренной бровью, приподнятой щекой и даже носом, — стеклышко все вываливалось и падало ему в руку.— Что это. — спросила, наконец, изумленная Акулина.— Лорнет, — отвечал он с важностью.— Для чего?— А чтоб лучше видеть.— Покажьте-ка.Виктор поморщился, но дал ей стеклышко.— Не разбей, смотри.— Небось, не разобью. (Она робко поднесла его к глазу). Я ничего не вижу, — невинно проговорила она.— Да ты глаз-то, глаз-то зажмурь, — возразил он голосом недовольного наставника. (Она зажмурила глаз, перед которым держала стеклышко). — Да не тот, не тот, глупая. Другой. — воскликнул Виктор и, не давши ей исправить свою ошибку, отнял у ней лорнет— Акулина покраснела, чуть-чуть засмеялась и отвернулась.— Видно нам не годится, — промолвила она.— Ещё бы.

Бедняжка помолчала и глубоко вздохнула.— Ах, Виктор Александрыч, как это будет нам быть без вас. — сказала она вдруг.Виктор вытер лорнет полой и положил его обратно в карман.— Да, да, — заговорил он, наконец. — тебе сначала будет тяжело, точно. (Он снисходительно потрепал её по плечу. Она тихонько достала с своего плеча его руку и робко её поцеловала). Ну, да, да, ты точно девка добрая, — продолжал он самодовольно улыбнувшись. — но что же делать. Ты сама посуди. Нам с барином нельзя же здесь остаться. Теперь скоро зима, а в деревне зимой, — ты сама знаешь, — просто скверность. То ли дело в Петербурге. Там просто такие чудеса, каких ты, глупая, и во сне себе представить не можешь. Дома какие, улицы, а обчество, образованье — просто удивленье.

(Акулина слушала его с пожирающим вниманьем, слегка раскрыв губы, как ребенок). Впрочем, — прибавил он, заворочавшись на земле. — к чему я тебе это все говорю. Ведь ты этого понять не можешь».В душе крепостного крестьянина, «мужика», при всей его примитивности, дикости была подчас христианская незлобивость, смиренная простота. Лакей же, хотя бы чуточку соприкоснувшийся с барской роскошью, привилегиями, забавами, но в отличие от богатого барина всего этого лишенный. И вдобавок никогда не учившийся, ну хотя бы как его барин. «чему-нибудь и как-нибудь». Такой лакей зачастую развращался. Темный парень, повидав «обчество» и разные «чудеса», Петербургские или ещё и заморские, глядит свысока на прежних «братьев по классу» и ради собственной забавы никого не пощадит.Но вернемся к Акулине и камердинеру.« — Отчего же, Виктор Александрович.

Я поняла. Я все поняла.— Вишь, какая!Акулина потупилась.— Прежде вы со мной не так говаривали, Виктор Александрыч, — проговорила она, не поднимая глаз.Прежде. Прежде. Вишь, ты. Прежде. — заметил он, как бы негодуя.Они оба помолчали.— Однако мне пора идти, — проговорил Виктор и уже оперся было на локоть…— Подождите ещё немножко, — умоляющим голосом произнесла Акулина.— Чего ждать. Ведь уж я простился с тобой.— Подождите, — повторила Акулина… Её губы подергивало, бледные её щеки слабо заалелись…— Виктор Александрыч, — заговорила она, наконец, прерывающимся голосом. — вам грешно… вам грешно, Виктор Александрыч…— Что такое грешно. — спросил он, нахмурив брови…— Грешно, Виктор Александрыч. Хоть бы доброе словечко мне сказали на прощанье.

Хоть бы словечко мне сказали, горемычной сиротинушке…— Да что я тебе скажу?— Я не знаю. Вы это лучше знаете, Виктор Александрыч. Вот вы едете, и хоть бы словечко… Чем я заслужила?— Какая ты странная. Что ж я могу!— Хоть бы словечко.— Ну, зарядила одно и то же, — промолвил он с досадой и встал.— Не сердитесь, Виктор Александрыч, — поспешно прибавила она, едва сдерживая слезы— Я не сержусь, а только ты глупа… Чего ты хочешь. Ведь я на тебе жениться не могу. Ведь не могу. Ну, так чего же ты хочешь. Чего?..— Я ничего… ничего не хочу, — отвечала она, заикаясь и едва осмеливаясь простирать к нему трепещущие руки. — а так хоть бы словечко на прощанье…И слезы полились у нее ручьем.— Ну, так и есть, пошла плакать, — хладнокровно промолвил Виктор, надвигая сзади картуз на глаза.— Я ничего не хочу, — продолжала она, всхлипывая и закрыв лицо обеими руками.

— но каково же мне теперь в семье, каково же мне. И что же со мной будет, что станется со мной, горемычной. За немилого выдадут сиротиночку… Бедная моя головушка!— Припевай, припевай, — вполголоса пробормотал Виктор, переминаясь на месте.— А он хоть бы словечко, хоть бы одно… Дескать, Акулина, дескать я…Внезапные, надрывающие грудь рыданья не дали ей докончить речи — она повалилась лицом на траву и горько, горько заплакала… Все её тело судорожно волновалось… Долго сдержанное горе хлынуло, наконец, потоком. Виктор постоял над ней, постоял, пожал плечами, повернулся и ушел большими шагами.Прошло несколько мгновений… Она притихла, подняла голову, вскочила, оглянулась и всплеснула руками. Хотела было бежать за ним, но ноги у ней подкосились — она упала на колени»…Автор «Записок» бросился было к ней, но едва его увидав, она «с слабым криком поднялась и исчезла за деревьями, оставив разбросанные цветы на земле.Я постоял, поднял пучок васильков и вышел из рощи, в поле».Всего лишена.

Кроме юности, милой нетронутой прелести. Да и это принесла в жертву случайному проходимцу. А он тоже, в сущности, всего лишен, ещё и нравственно искалечен. Попугай, доверчиво глазеющий на «обчество», «образованье» и прочее.А для нее он не только первая любовь, но, быть может, и олицетворение неведомых, далеких «чудес», «каких ты, глупая и во сне себе представить не можешь». Он — из мечты, прекрасной и недоступной.Это не просто о неразделенной любви, это ещё и о социальной придавленности.«До вечера оставалось не более получаса, а заря едва-едва зажигалась. Порывистый ветер быстро мчался мне навстречу через желтое, высохшее жнивье. Торопливо вздымаясь перед ним, стремились мимо, через дорогу, вдоль опушки, маленькие, покоробленные листья;… сквозь невеселую, хотя свежую улыбку увядающей природы, казалось, прокрадывался унылый страх недалекой зимы».© Вольская Инна Сергеевна, 1999 г..