Андрей Белый - Котик Летаев

Здесь, на крутосекущей черте, в прошлое бросаю я долгие и немые взоры. Первые мигисознания на пороге трехлетия моего — встают мне. Мне тридцать пять лет. Я стоюв горах, среди хаоса круторогих скал, громоздящихся глыб, отблесков алмазящихся вершин. Прошлоеведомо мне и клубится клубами событий. Мне встает моя жизнь от ущелий первых младенческихлет до крутизн этого самооознающего мига и от крутизн его до предсмертныхущелий — сбегает Грядущее. Путь нисхождения страшен. Через тридцать пять лет вырветсяу меня мое тело, по стремнинам сбежав, изольется ледник водопадами чувств. Самосознание мнеобнажено. Я стою среди мертвых опавших понятий и смыслов, рассудочных истин. Архитектоникасмыслов осмыслилась ритмом. Смысл жизни — жизнь.

Моя жизнь, она — в ритме годин,мимике мимо летящих событий. Ритмом зажглась радуга на водометных каплях смыслов. К себе,младенцу, обращаю я взор свой и говорю. «Здравствуй, ты, странное!»Я помню, какпервое «ты — еси» слагалось мне из безобразных бредов. Сознания еще не было,не было мыслей, мира, и не было Я. Был какой-то растущий, вихревой, огневой поток,рассыпавшийся огнями красных карбункулов. Летящий стремительно. Позже — открылосьподобие, — шар, устремленный вовнутрь. От периферии к центру неслось ощущениями,стремясь осилить бесконечное, и сгорало, изнемогало, не осиливая.Мне говорили потом,у меня был жар. Долго болел я в то время. Скарлатиной, корью…Мир, мысли, —накипь на ставшем Я, еще не сложилось сознание мне.

Не было разделения на «Я»и «не-Я». И в безобразном мире рождались первые образы — мифы;из дышащего хаоса — как из вод скалящиеся громады суши — проступаладействительность. Головой я просунулся в мир, но ногами еще был в утробе. И змеилисьноги мои. Змееногими мифами обступал меня мир. То не был сон, потому что не былопробуждения, я еще не проснулся в действительность. То было заглядывание назад, себеза спину убегающего сознания. Там подсмотрел я в кровавых разливах красных карбункуловнечто бегущее и влипающее в меня. Со старухой связалось мне это, — огненно-дышащей,с глазами презлыми. Спасался от настигающей старухи я, мучительно силился оторватьсяот нее.Представьте себе храм. Храм тела, что восстанет в три дня. В стремительном бегеот старухи я врываюсь в храм — старуха осталась снаружи, — под сводами ребервхожу в алтарную часть.

Под неповторимые извивы купола черепа. Здесь остаюсь я и вот, слышукрики. «Идет, уже близко!» Идет Он, иерей, и смотрит. Голос. «Я…» Пришло,пришло — «Я…».Вижу крылья раскинутых рук. Нам знаком этот жест и дан, конечно,в разбросе распахнутом дуг надбровных…Квартирой отчетливо просунулся мне внешний мир;в первые миги сознания встают. Комнаты, коридоры, в которые если вступишь,то не вернешься обратно. А будешь охвачен предметами, еще не ясно какими. Там, средикресел в серых чехлах, встает мне в табачном дыму лило бабушки, прикрыт чепцом голый череп её,и что-то грозное в облике. В темных лабиринтах коридоров там топотом приближаетсядоктор Дорионов, — быкоголовым минотавром представляется он мне. Мне роится мирколыханиями летящих линий на рисунках обой, обступает меня змееногими мифами.

Переживаюкатакомбный период. Проницаемы стены, и, кажется, рухни они, — в ребрах пирамидпредстанет пустыня, и там. Лев. Помню я отчетливо крик. «Лев идет». Косматую гривуи пасти оскал, громадное тело среди желтеющих песков. Мне потом говорили, что Лев —сенбернар, на Собачьей площадке к играющим детям подходил он. Но позже думалось мне:то не был сон и не действительность. Но Лев был. Кричали. «Лев идет», —и Лев шел.Жизнь — рост. В наростах становится жизнь, в безобразии первый наростмне был — образ. Первые образы-мифы. Человек — с бабушкой связался мне он, —старуха, в ней виделось мне что-то от хищной птицы, — быки лев….Квартирой просунулся мне внешний мир, я стал жить в ставшем,в отвалившейся от меня действительности.

Комнаты — кости древних существ, мне ведомых;и память о памяти, о дотелесном жива во мне. Отсвет её на всем.Мне папа, летящийв клуб, в университет, с красным лицом в очках, является огненным Гефестом, грозитон кинуть меня в пучину безобразности. В зеркалах глядит бледное лицо тети Доги,бесконечно отражаясь. В ней — дурной бесконечности звук, звук падающих из кранакапель, — что-то те-ти-до-ти-но. В детской живу я с нянюшкойАлександрой. Голоса её не помню, — как немое правило она. С ей жить мне по закону.Темным коридором пробираюсь на кухню с ей, где раскрыта печи огненная пасть и кухарканаша кочергой сражается с огненным змеем. И мне кажется, трубочистом спасен я былот красного хаоса пламенных языков, через трубу был вытащен в мир.

По утрам из кроваткисмотрю я на шкафчик коричневый, с темными разводами сучков. В рубиновом свете лампадкивижу икону. Склонились волхвы, — один черный совсем — это мавр, говорят мне, — наддитятей. Мне знаком этот мир. Мне продолжилась наша квартира в арбатскую Троицкую церковь,здесь в голубых клубах ладанного дыма глаголил Золотой Горб, вещала Седая Древность и голосслышал я: «Благослови, владыко, кадило».Сказкой продолжился миф, балаганнымПетрушкой. Уже нет няни Александры, гувернантка Раиса Ивановна читает мне о короляхи лебедях. В гостиной поют, полусон мешается со сказкой, а в сказку вливаетсяголос.Понятий еще не выработало сознание, я метафорами мыслю. Мне обморок. То — кудападают, проваливаются. Наверное, к Пфефферу, зубному врачу, что живет под нами.

Папины небылицы,страшное бу-бу-бу за стеной Христофора Христофоровича Помпула, — он всев Лондоне ищет статистические данные и, уверяет папа, ломает ландо московских извозчиков:Лондон, наверное, и есть ландо, пугают меня. Голос довременной древности еще внятен мне, —титанами оборачивается память о ней, память о памяти.Понятия — щитот титанов…Ощупями космоса я смотрю в мир, на московские дома из оконарбатского нашего дома.Этот мир разрушился в миг и раздвинулся в безбрежностьв Касьяново, — мы летом в деревне. Комнаты канули. Встали — пруд с темнойводой, купальня, переживание грозы, — гром — скопление электричества, успокаиваетпапа, — нежный агатовый взгляд Раисы Ивановны…Вновь в Москве — тесной теперьпоказалась квартирка наша.Наш папа математик, профессор Михаил Васильевич Летаев, книгамиуставлен его кабинет.

Он все вычисляет. Математики ходят к нам. Не любит их мама,боится — и я стану математиком. Откинет локоны мне со лба, скажет — не мойлоб, — второй математик! — страшит её преждевременное развитие мое, и я боюсьразговаривать с папой. По утрам, дурачась, ласкаюсь я к маме — Ласковый Котик!Воперу, на бал, уезжает мама в карете с Поликсеной Борисовной Блещенской, про жизнь своюв Петербурге рассказывает нам. Это не наш мир, другая вселенная. Пустым называет его папа:«Пустые они, Лизочек…»По вечерам из гостиной мы с Раисой Ивановной слышиммузыку. Мама играет. Комнаты наполняются музыкой, звучанием сфер, открывая таимые смыслы. Мнеигрою продолжилась музыка.В гостинной я слышал топоты ног, устраивался «вертеп»,и фигурка Рупрехта из сени зеленой ели перебралась на шкафчик.

Долго смотрела на менясо шкафчика, куда-то затерялась потом. Мне игрою продолжилась музыка, Рупрехтом, клоуномкрасно-желтым, подаренным мне Соней Дадарченко, красным червячком, связанным РаисойИвановной — jakke — змеей Якке.Мне папа принес уже библию, прочел о рае, Адаме, Евеи змее — красной змее Якке. Я знаю. И я буду изгнан из рая, отнимется от меняРаиса Ивановна — что за нежности с ребенком. Родили бы своего! — Раисы Ивановныбольше нет со мной. «Вспоминаю утекшие дни — не дни, а алмазные праздники. Днитеперь — только будни».Удивляюсь закатам, — в кровавых расколах небо краснымзалило все комнаты. До ужаса узнанным диском огромное солнце тянет к нам руки…Одухах, духовниках, духовном слышал я от бабушки. Мне ведомо стало дыхание духа.

Какв перчатку рука, входил в сознание дух, вырастал из тела голубым цветком, раскрывалсячашей, и кружилась над чашей голубка. Оставленный Котик сидел в креслице, — и порхалонад ним Я в трепете крыльев, озаренное Светом. Появлялся Наставник —и ты, нерожденная королевна моя, — была со мною. Мы встретились после и узналидруг друга…Я духовную ризу носил. Облекался в одежду из света, крыльями хлопали дваполукружия мозга. Невыразимо сознание духа, и я молчал.Мне невнятен стал мир, опустели остыл он. «О распятии на кресте уже слышал от папы я. Жду его».Миг,комната, улица, деревня, Россия, история, мир — цепь расширений моих, до этогосамосознающего мига. Я знаю, распиная себя, буду вторично рождаться, проломится лед слов,понятий и смыслов.

Вспыхнет Слово как солнце — во Христе умираем, чтобы в Духевоскреснуть..