Джордж Байрон - Паломничество Чайльд Гарольда

Когда под пером А. С. Пушкина рождалась крылатая строка, исчерпывающе определявшаяоблик и характер его любимого героя. «Москвич в Гарольдовом плаще», ее создатель,думается, отнюдь не стремился поразить соотечественников бьющей в глаза оригинальностью.Цель его, уместно предположить, была не столь амбициозна, хотя и не менее ответственна:вместить в одно слово превалирующее умонастроение времени, дать емкое воплощениемировоззренческой позиции и одновременно — житейской, поведенческой «позе»довольно широкого круга дворянской молодежи (не только российской, но и европейской), чьесознание собственной отчужденности от окружающего отлилось в формы романтическогопротеста. Самым ярким выразителем этого критического мироощущения явился Байрон,а литературным героем, наиболее полно и законченно воплотившим этотэтико-эмоциональный комплекс, — титульный персонаж его обширной, создававшейсяна протяжении чуть ли не десятилетия лирической поэмы «Паломничество ЧайльдГарольда» — произведения, которому Байрон обязан был сенсационной международнойизвестностью.Вместив в себя немало разнообразных событий бурной авторской биографии, эта написанная«спенсеровой строфой» (название данной формы восходит к имени английского поэтаелизаветинской эпохи Эдмунда Спенсера, автора нашумевшей в свое время «Королевы фей»)поэма путевых впечатлений, родившаяся из опыта поездок молодого Байрона по странам Южнойи Юго-Восточной Европы в 1809—1811 гг.

И последующей жизни поэтав Швейцарии и Италии (третья и четвертая песни), в полной мере выразила лирическую мощьи беспрецедентную идейно-тематическую широту поэтического гения Байрона.У ее создателя были все основания в письме к своему другу Джону Хобхаузу, адресатуее посвящения, характеризовать «Паломничество Чайльд Гарольда» как «самое большое,самое богатое мыслями и наиболее широкое по охвату из моих произведений».На десятилетия вперед став эталоном романтической поэтики в общеевропейском масштабе, онавошла в историю литературы как волнующее, проникновенное свидетельство «о времении о себе», пережившее ее автора.Новаторским на фоне современной Байрону английской (и не только английской) поэзииявился не только запечатленный в «Паломничестве Чайльд Гарольда» взглядна действительность.

Принципиально новым было и типично романтическое соотношение главногогероя и повествователя, во многих чертах схожих, но, как подчеркивал Байрон в предисловиик первым двум песням (1812) и в дополнении к предисловию (1813), отнюдь не идентичных одиндругому.Предвосхищая многих творцов романтической и постромантической ориентации, в частностии в России (скажем, автора «Героя нашего времени» М. Ю. Лермонтова,не говоря уже о Пушкине и его романе «Евгений Онегин»), Байрон констатировалв герое своего произведения болезнь века. « ранняя развращенность сердцаи пренебрежение моралью ведут к пресыщенности прошлыми наслаждениями и разочарованиюв новых, и красоты природы, и радость путешествий, и вообще все побуждения,за исключением только честолюбия — самого могущественного из всех, потеряны для души,так созданной, или, вернее, ложно направленной».

И тем не менее именно этот, во многомнесовершенный персонаж оказывается вместилищем сокровенных чаяний и дум необыкновеннопроницательного к порокам современников и судящего современность и прошлоес максималистских гуманистических позиций поэта, перед именем которого трепетали ханжи,лицемеры, ревнители официальной нравственности и обыватели не только чопорного Альбиона,но и всей стонавшей под бременем «Священного Союза» монархов и реакционеров Европы.В заключительной песне поэмы это слияние повествователя и его героя достигает апогея,воплощаясь в новое для больших поэтических форм XIX столетия художественное целое. Это целоеможно определить как необыкновенно чуткое к конфликтам окружающего мыслящее сознание, котороепо справедливости и является главным героем «Паломничества Чайльд Гарольда».Это сознание не назовешь иначе как тончайший сейсмограф действительности.

И то, чтов глазах непредубежденного читателя предстает как безусловные художественные достоинствавзволнованной лирической исповеди, закономерно становится почти непреодолимым препятствием,когда пытаешься «перевести» порхающие байроновские строфы в регистр беспристрастнойхроники. Поэма по сути бессюжетна. Весь ее повествовательный «зачин» сводитсяк нескольким, ненароком оброненным, строкам об английском юноше из знатного рода, ужек девятнадцати годам пресытившемся излюбленным набором светских удовольствий,разочаровавшемся в интеллектуальных способностях соотечественников и чарахсоотечественниц и — пускающемся путешествовать. В первой песни Чайльд посещаетПортугалию, Испанию. Во второй — Грецию, Албанию, столицу Оттоманской империи Стамбул;в третьей, после возвращения и непродолжительного пребывания на родине, — Бельгию,Германию и надолго задерживается в Швейцарии.

Наконец, четвертая посвящена путешествиюбайроновского лирического героя по хранящим следы величественного прошлого городам Италии.И только пристально вглядевшись в то, что выделяет в окружающем, что выхватываетиз калейдоскопического разнообразия пейзажей, архитектурных и этнографических красот,бытовых примет, житейских ситуаций цепкий, пронзительный, в полном смысле слова мыслящий взорповествователя, можем мы вынести для себя представление о том, каков в гражданском,философском и чисто человеческом плане этот герой — это байроновское поэтическое«я», которое язык не поворачивается назвать «вторым».И тогда неожиданно убеждаешься, что пространное, в пять тысяч стихов лирическоеповествование «Паломничества Чайльд Гарольда» — в определенном смысле не чтоиное, как аналог хорошо знакомого нашим современникам текущего обозрения международных событий.Даже сильнее и короче.

Горячих точек, если не опасаться приевшегося газетного штампа.Но обозрение, как нельзя более чуждое какой бы то ни было сословной, национальной,партийной, конфессиональной предвзятости. Европа, как и ныне, на рубеже третьеготысячелетия, объята пламенем больших и малых военных конфликтов. Ее поля усеяны грудамиоружия и телами павших. И если Чайльд выступает чуть дистанцированным созерцателемразвертывающихся на его глазах драм и трагедий, то стоящий за его плечами Байрон,напротив, никогда не упускает возможности высказать свое отношение к происходящему,вглядеться в его истоки, осмыслить его уроки на будущее.Так в Португалии, строгие красоты чьих ландшафтов чаруют пришельца (песнь 1-я).В мясорубке наполеоновских войн эта страна стала разменной монетой в конфликте крупныхевропейских держав.

И у Байрона нет иллюзий по части истинных намерений их правящихкругов, включая те, что определяют внешнюю политику его собственней островной отчизны. Таки в Испании, ослепляющей великолепием красок и фейерверками национального темперамента.Немало прекрасных строк посвящает он легендарной красоте испанок, способных тронуть сердцедаже пресыщенного всем на свете Чайльда («Но нет в испанках крови амазонок, / Для чарлюбви там дева создана»). Но важно, что видит и живописует носительниц этих чарповествователь в ситуации массового общественного подъема, в атмосфере общенародногосопротивления наполеоновской агрессии. «Любимый ранен — слез она не льет, / Палкапитан — она ведет дружину, / Свои бегут — она кричит.

Вперед. / И натиск новый смелврагов лавину. / Кто облегчит сраженному кончину. / Кто отомстит, коль лучший воин пал. / Ктомужеством одушевит мужчину. / Все, все она. Когда надменный галл / Пред женщинами столь позорноотступал?»Так и в стонущей под пятой османской деспотии Греции, чей героический дух поэт стараетсявозродить, напоминая о героях Фермопил и Саламина. Так и в Албании, упорно отстаивающейсвою национальную самобытность, пусть даже ценой каждодневного кровопролитного мщенияоккупантам, ценой поголовного превращения всего мужского населения в бесстрашных, беспощадныхгяуров, грозящих сонному покою турок-поработителей.Иные интонации появляются на устах Байрона-Гарольда, замедлившего шагна грандиозном пепелище Европы — Ватерлоо.

«Он бил, твой час, — и где жВеличье, Сила. / Все — Власть и Сила — обратилось в дым. / В последний раз, ещенепобедим, / Взлетел орел — и пал с небес, пронзенный…»В очередной раз подводя итог парадоксальному жребию Наполеона, поэт убеждается. Военноепротивостояние, принося неисчислимые жертвы народам, не приносит освобождения(«То смерть не тирании — лишь тирана»). Трезвы, при всей очевидной«еретичности» для своего времени, и его размышления над озером Леман — прибежищемЖан-Жака Руссо, как и Вольтер, неизменно восхищавшего Байрона (песнь 3-я).Французские философы, апостолы Свободы, Равенства и Братства, разбудили народк невиданному бунту. Но всегда ли праведны пути возмездия, и не несет ли в себереволюция роковое семя собственного грядущего поражения.

«И страшен след их воли роковой./ Они сорвали с Правды покрывало, / Разрушив ложных представлений строй, / И взорамсокровенное предстало. / Они, смешав Добра и Зла начала, / Все прошлое низвергли. Для чего. / Чтобновый трон потомство основало. / Чтоб выстроило тюрьмы для него, / И мир опять узрел насильяторжество».«Так не должно, не может долго длиться!» — восклицает поэт, не утративший верыв исконную идею исторической справедливости.Дух — единственное, что не вызывает у Байрона сомнения. В тщете и превратностяхсудеб держав и цивилизаций, он — единственный факел, свету которого можно до концадоверять. «Так будем смело мыслить. Отстоим / Последний форт средь общего паденья. / Пускай хотьты останешься моим, / Святое право мысли и сужденья, / Ты, божий дар!»Единственный залог подлинной свободы, он наполняет смыслом бытие.

Залогом жечеловеческого бессмертия, по мысли Байрона, становится вдохновенное, одухотворенноетворчество. Потому вряд ли случайно апофеозом гарольдовского странствия по миру становитсяИталия (песнь 4-я) — колыбель общечеловеческой культуры, страна, где красноречивозаявляют о своем величии даже камни гробниц Данте, Петрарки, Тассо, руины римского Форума,Колизея. Униженный удел итальянцев в пору «Священного Союза» становится дляповествователя источником незатихающей душевной боли и одновременно — стимуломк действию.Хорошо известные эпизоды «итальянского периода» биографии Байрона — своего родазакадровый комментарий к заключительной песне поэмы. Сама же поэма, включаяи неповторимый облик ее лирического героя, — символ веры автора, завещавшегосовременникам и потомкам незыблемые принципы своей жизненной философии.

«Я изучилнаречия другие, / К чужим входил не чужестранцем я. / Кто независим, тот в своей стихии, /В какие ни попал бы он края, — / И меж людей, и там, где нет жилья. /Но я рожден на острове Свободы / И Разума — там родина моя…».