Одоевский, князь Владимир Феодорович

— известный русский писатель и общественный деятель. Род. В Москве, 30 июля 1803 года, и был последним представителем одной из старейших ветвей рода Рюриковичей, происходя по прямой линии от князя черниговского Михаила Всеволодовича, замученного в 1246 году в Орде и причтенного к лику святых. Окончив курс в благородном пансионе при московском университете сотрудничал в "Вестнике Европы", а затем, сблизившись с Грибоедовым и Кюхельбекером, издавал в 1824—1825 гг., альманах "Мнемозина". В 1826 г. Поступил на службу в ведомство иностранных исповеданий. Редактировал "Журнал Министерства Внутренних дел". В 1846 г. Был назначен помощником директора Императорской публичной библиотеки и директором Румянцевского музея.

С переводом в 1861 году музея в Москву, назначен сенатором московских департаментов сената и состоял первоприсутствующим 8 департамента. Скончался 27 февраля 1869 г. И погребен на кладбище Донского монастыря. Человек самого разностороннего и глубокого образования, вдумчивый и восприимчивый мыслитель, талантливый и оригинальный писатель, О. Чутко отзывался на все явления современной ему научной и общественной жизни. Влияние университетского пансиона, руководимого замечательным по своему гуманному направлению педагогом, Прокоповичем-Антонским, и лекции горячего последователя Шеллинга, молодого профессора Павлова, сказались в тех взглядах, с которыми вступил О. В жизнь, не изменив им затем ни в чем существенном.

Искание во всем и прежде всего правды ("Ложь в искусстве, ложь в науке и ложь в жизни — писал он в свои преклонные годы — были всегда и моими врагами, и моими мучителями. Всюду я преследовал их и всюду они меня преследовали"), уважение к человеческому достоинству и душевной свободе, проповедь снисхождения и деятельной любви к людям, восторженная преданность науке и стремление всесторонне вникнуть в организм духовной и физической природы отдельного человека и целого общества — вот характерные черты его произведений и его образа действий. Они проявляются уже в его первых литературных опытах — в полемике с Булгариным, в письмах к "Лужницкому старцу", в "Стариках", где в прозрачной и ядовитой аллегории выставляются жалкие и отрицательные стороны служебной и общественной жизни — и красной нитью проходят через все собрание его сочинений, изданное в трех томах в 1844 году и с тех пор целиком не повторенное.

В нем О. Является не только как занимательный повествователь или, по его собственному выражению, сказочник, но и как научный мыслитель и популяризатор нравственно-философских, экономических и естественноисторических учений. Зорко следя за открытиями в науке и за новыми теориями, он, в той или другой форме, знакомит с ними своих читателей. Его язык — живой и образный, иногда слишком богатый сравнениями и метафорами — в передаче сложных и отвлеченных понятий очень определителен и ясен. В нем почти постоянно слышится подмеченный Белинским "беспокойный и страстный юмор", а некоторые страницы напоминают блестящие ораторские приемы. Главное место среди сочинений О. Принадлежит, бесспорно, "Русским ночам".

— философской беседе между несколькими молодыми людьми, в которую вплетены, для иллюстрации высказываемых ими положений, рассказы и повести, отражающие в себе задушевные мысли, надежды, симпатии и антипатии автора. Так например рассказы. "Последнее самоубийство". И "Город без имени". Представляют, на фантастической подкладке, строго и последовательно до конца доведенный закон Мальтуса о возрастании населения в геометрической прогрессии, а произведений природы — в арифметической, со всеми из этого последствиями, и теорию Бентама, кладущую в основание всех человеческих действий исключительно начало полезного, как цель и как движущую силу. Лишенная внутреннего содержания, замкнутая в лицемерную условность светская жизнь находит себе живую и яркую оценку в "Насмешке Мертвеца".

И в особенности в патетических страницах "Бала". И описании ужаса перед смертью испытываемого собравшейся на бале публикой. Стремление к чрезмерной специализации знаний, с утратой сознания об общей между ними связи и гармонии — на что всегда жестоко нападал О. — дает сюжет для "Импровизатора". И ряда других рассказов. В "Русских ночах". Особенно выдаются два рассказа, "Бригадир". И "Себастиан Бах". Первый — потому, что в нем автор, за пять-десять лет до появления "Смерти Ивана Ильича", затрагивает ту же самую — и по основной идее и по ходу рассказа — тему, которую впоследствии, конечно с неизмеримо большим талантом, разработал граф Л. Н. Толстой. Второй — потому, что здесь (а также и в "Последнем квартете Бетховена") автор, излагая с изящной простотой трогательную биографию Баха, высказал свою восторженную любовь к музыке — "величайшему из искусств", — серьезному изучению истории и теории которой он посвятил в значительной мере свою жизнь.

Еще в 1833 г. Он написал "опыт о музыкальном языке", много занимался, затем, вопросом о наилучшем устройстве своего любимого инструмента — органа, и даже изобрел сам особый инструмент, названный им энгармоническим клавесином. Отдавшись, после переселения в Москву, изучению древней русской музыки, он читал о ней лекции у себя на дому, в 1868 г. Издал "Музыкальную грамоту или основания музыки для немузыкантов". И открыл московскую консерваторию речью "Об изучении русской музыки не только как искусства, но и как науки". Его советами неоднократно пользовался Глинка, когда писал оперу "Жизнь за Царя", успех которой был отпразднован в квартире О. Пением шутливого канона (....."веселися Русь.

Наш Глинка — уж не глинка, уж не глинка, а фарфор"), сочиненного Пушкиным, князем Вяземским и Вьельгорским и положенного на музыку самим Глинкой и О. Смерть застала О. За усиленными заботами об устройстве в Москве съезда археологов (он был одним из учредителей археологического общества, а также Императорского географического общества), во время которого ученики консерватории должны были, под его руководством, исполнять древние русские церковные напевы. Эти напевы были исполнены на его скромных похоронах. Среди повестей и рассказов, не вошедших в "Русские ночи", выделяются. Большая повесть "Саламандра". — полуисторический, полуфантастический сюжет, который навеян на автора изучением крайне интересовавшей его истории алхимии и исследованиями Я.

К. Грота о финских легендах и поверьях, — и серия полных злой иронии рассказов из светской жизни ("Новый год", "Княжна Мими", "Княжна Зизи"). Сатирические сказки ("О мертвом теле, неизвестно кому принадлежащем", "О господине Коваколе". И др.), — из которых иные отличаются мрачным колоритом и ввиду господствовавших тогда в правящих сферах взглядов, большой смелостью — составляют переход от фантастических рассказов, где чувствуется сильное влияние Гофмана, к целой серии прелестных и остроумных нравоучительных ("Душа женщины", "Игоша", "Необойденный дом") детских сказок, одинаково чуждых как деланной сентиментальности, так и слишком раннего, безжалостного ознакомления детей с ужасами жизни и ее скорбями.

Значительная часть последних сказок была издана отдельной книжкой под названием "Сказок дедушки Иринея", и для людей, детство которых совпало с пятидесятыми годами, "Червячок". И в особенности "Городок в табакерке", вероятно остались памятными на всю жизнь.Одной из выдающихся сторон литературной деятельности О. Была забота о просвещении народа, в способности и добрые духовные свойства которого он страстно верил, — забота тем более ценная, что крайне редко встречалась в то время и многими рассматривалась как странное чудачество. Долгие годы состоял он редактором "Сельского Обозрения", издававшегося министерством внутренних дел. Вместе с другом своим, А. П. Заблоцким-Десятовским, выпустил в свет книжки "Сельского чтения", в 20 тысячах экземпляров, под заглавиями.

"Что крестьянин Наум твердил детям и по поводу картофеля", "Что такое чертеж земли и на что это пригодно". (история, значение и способы межевания) и т. Д. Написал для народного чтения ряд "Грамоток дедушки Иринея". — о газе, железных дорогах, порохе, повальных болезнях, о том, "что вокруг человека и что в нем самом", — и, наконец, издал "Пестрые сказки Иринея Гамозейки", написанные языком, которым восхищался знаток русской речи Даль, находивший, что некоторым из придуманных О. Поговорок и пословиц может быть приписано чисто народное происхождение (например "дружно не грузно, а врозь хоть брось". "две головни и в чистом поле дымятся, а одна и на шестке гаснет"...).

Искренне преданный интересам литературы, не принадлежа ни к какому исключительному кружку, сочувствуя и помогая всему честному в даровитому, что в ней появлялось, О. Дорожил званием литератора и гордился им. Друг Пушкина и князя Вяземского, он радушно раскрывал свои двери для всех товарищей по перу, брезгливо относясь лишь к Булгарину и Сенковскому, которые его терпеть не могли, и ставя свои занятия литературой выше всего, что давалось ему его знатным происхождением и общественным положением. "Печать, — говорил он, — дело великое". Он сравнивал ее с оселком, о который разбиваются выдуманные репутации умных людей. "Честная литература, — писал он, — точно брандвахта, аванпостная служба среди общественного коварства".

И всегда стоял на страже против всяких двусмысленных и нечистых приемов, предупреждал писателей о грозивших им с какой-либо стороны опасностях, в тревожные времена горячо заступался за них, где только мог, и настойчиво заботился о расширении круга изданий. Его хлопотам обязаны были своим разрешением "Отечественные Записки". Приветствуя облегчение цензурных правил в 1865 г. (о чем он и прежде писал в составленных им обстоятельных записках о цензуре и ее истории у нас), О. Настойчиво высказывался против взятой из наполеоновской Франции системы предостережений и ратовал за отмену безусловного воспрещения ввоза в Россию враждебных ей книг. До пятидесятых годов по своим взглядам на отношение России к Западу О.

Приближался во многом к славянофилам, хотя никогда систематически к ним не примыкал. Эпилог "Русских ночей". Написан на тему о гниении Запада, о всеразъедающей лжи, охватившей со всех сторон западного европейца, о том, "что нам, поставленным на рубеже двух миров — прошедшего и будущего, — новым и свежим, непричастным преступлениям старой Европы, предстоит все оживить и вписать наш дух в историю ума человеческого, как наше имя вписано на скрижалях победы...". Но уже и в это время он высоко ставил Петра, а личное знакомство с "гнилым Западом". Во время поездок за границу, начиная с 1856 г. (в 1859 г. Он был депутатом Императорской публичной библиотеки на юбилее Шиллера в Веймаре), заставило его изменить свой взгляд на смысл европейской цивилизации.

Это выразилось с особой силой в записках и бумагах его, составляющих интереснейшее собрание замечаний по поводу всевозможных вопросов, хранящееся в публичной библиотеке и отчасти напечатанное в "Русском Архиве". 1872 и 1874 гг. Не закрывая глаз на "нашу прирожденную болезнь". И сходясь в этом с Кавелиным ("Задачи этики"), О. Указывает на ее признаки — "общенародную лень ума, непоследовательность и недостаток выдержки", и негодует на то наше свойство, которое он называет "рукавоспустием". Идеализм в народе — пишет он — является большей частью в виде терпимости к другим народам и понимания их. Просвещением вырабатывается достоинство человека вообще, полупросвещением — лишь национализм, т.

Е. Отрицание общечеловеческих прав. Народность — великое слово, но смысл его, доведенный до крайности, приводит к бессмысленному и рабскому подражанию прошлому. Народность — одна из наследственных болезней, которой умирает народ, если не подновит своей крови духовным и физическим сближением с другими народами. Возражая против нападок на переворот Петра, О. Пишет. "те, что толкуют о каком-то допотопном славяно-татарском у нас просвещении, то пусть она при них и остается, пока они не покажут нам русской науки, русской живописи, русской архитектуры в допетровское время. А так как, по их мнению, вся эта допотопная суть сохранилась лишь у крестьян — т. Е. У крестьян, неиспорченных так называемыми балуй-городами, как например Петербург, Москва, Ярославль и др., — то мы можем легко увидать сущность этого допотопного просвещения в той безобразной кривуле, которой наш крестьянин царапает землю на его едва взбороненной ниве, в его посевах кустами, в неумении содержать домашний скот, на который ни с того, ни с сего находит чума, так — с потолка, а не от дурного ухода.

В его курной избе, в его потасовке жене и детям, в особой привязанности свекров к молодым невесткам, неосторожном обращении с огнем и, наконец, в безграмотности". ("Русский Архив, 1874, №2). Вместе с тем, он до конца верил в русского человека и его богатые задатки. "А все-таки русский человек — первый в Европе не только по способностям, которые дала ему природа даровала, но и по чувству любви, которое чудным образом в нем сохранилось, несмотря на недостаток просвещения, несмотря на превратное преподавание религиозных начал, обращенное лишь на обрядность, а не на внутреннее улучшение. Уж если русский человек прошел сквозь такую переделку и не забыл христианской любви, то стало быть в нем будет прок — но это еще впереди, а не назади".

(там же). Преобразования Александра II, обновившие русскую жизнь, встретили в О. Восторженное сочувствие. Он предлагал считать в России новый год с 19 февраля и всегда, в кругу друзей, торжественно праздновал "великий первый день "свободного труда", как он сам выразился в стихотворении, написанном после чтения манифеста об упразднении крепостного права. Когда в 1865 г., в известной газете "Весть", была помещена статья, в которой проводился, под предлогом упорядочения нашего государственного устройства, проект дарования дворянству таких особых преимуществ, которые, в сущности, были бы восстановлением крепостного права, только в другой форме, — князь О. Написал горячий протест, в котором, от имени многих его подписавших, говорил, что задача дворянства состоит в следующем.

1) приложить все силы ума и души к устранению остальных последствий крепостного состояния, ныне с Божией помощью уничтоженного, но бывшего постоянным источником бедствий для России и позором для всего ее дворянства. 2) принять добросовестное и ревностное // .