Александр Куприн - Поединок

Вернувшись с плаца, подпоручик Ромашов подумал. «Сегодня не пойду. Нельзя каждый деньнадоедать людям». Ежедневно он проси­живал у Николаевых до полуночи, но вечеромследующею дня вновь шел в этот уютный дом.«Тебе от барыни письма пришла», — доложил Гайнан, черемис, искренне привязанныйк Ромашову. Письмо было от Раисы Алек­сандровны Петерсон, с которой они грязно и скучно(и уже довольно давно) обманывали её мужа. Приторный запах её духов и пошло-иг­ривый тонписьма вызвал нестерпимое отвращение. Через полчаса, стесняясь и досадуя на себя,он постучал к Николаевым. Владимир Ефимыч был занят. Вот уже два года подряд он проваливалэкзамены в академию, и Александра Петровна, Шурочка, делала все, чтобы пос­ледний шанс(поступать дозволялось только до трех раз) не был упу­щен.

Помогая мужу готовиться, Шурочкаусвоила уже всю программу (не давалась только баллистика), Володя же продвигалсяочень мед­ленно.С Ромочкой (так она звала Ромашова) Шурочка принялась обсуж­дать газетную статью о недавноразрешенных в армии поединках. Она видит в них суровую для российских условий необходимость.Иначе не выведутся в офицерской среде шулера вроде Арчаковского или пьяницы вродеНазанского. Ромашов не был согласен зачислять в эту компанию Назанского, говорившегоо том, что способность лю­бить дается, как и талант, не каждому. Когда-то этого человекаотвер­гла Шурочка, и муж её ненавидел поручика.На этот раз Ромашов пробыл подле Шурочки, пока не заговорили, что пора спать.На ближайшем же полковом балу Ромашов набрался храбрости сказать любовнице, что всекончено.

Петерсониха поклялась ото­мстить. И вскоре Николаев стал получать анонимкис намеками на особые отношения подпоручика с его женой. Впрочем, недоброжела­телейхватало и помимо нее. Ромашов не позволял драться унтерам и решительно возражал«дантистам» из числа офицеров, а капитану Сливе пообещал, что подаст на него рапорт, еслитот позволит бить солдат.Недовольно было Ромашовым и начальство. Кроме того, станови­лось все хуже с деньгами,и уже буфетчик не отпускал в долг даже си­гарет. На душе было скверно из-за ощущенияскуки, бессмыс­ленности службы и одиночества.В конце апреля Ромашов получил записку от Александры Петров­ны. Она напоминалаоб их общем дне именин (царица Александра и её верный рыцарь Георгий). Заняв денегу подполковника Рафальского, Ромашов купил духи и в пять часов был уже у Николаевых.Пик­ник получился шумный.

Ромашов сидел рядом с Шурочкой, почти не слушалразглагольствования Осадчего, тосты и плоские шутки офице­ров, испытывая странное состояние,похожее на сон. Его рука иногда касалась Шурочкиной руки, но ни он, ни онане глядели друг на друга. Николаев, похоже, был недоволен. После застолья Ромашов по­брелв рощу. Сзади послышались шаги. Это шла Шурочка. Они сели на траву. «Я в вас влюбленасегодня», — призналась она. Ромочка привиделся ей во сне, и ей ужасно захотелосьвидеть его. Он стал це­ловать её платье. «Саша… Я люблю вас…» Она призналась, что её вол­нуетего близость, но зачем он такой жалкий. У них общие мысли, желания, но она должнаотказаться от него. Шурочка встала. Пойдем­те, нас хватятся. По дороге она вдруг попросилаего не бывать больше у них.

Мужа осаждают анонимками.В середине мая состоялся смотр. Корпусный командир объехал выстроенные на плацу роты,посмотрел, как они маршируют, как вы­полняют ружейные приемы и перестраиваются для отраженияне­ожиданных кавалерийских атак, — и остался недоволен. Только пятая рота капитанаСтельковского, где не мучили шагистикой и не крали из общего котла,заслужила похвалу.Самое ужасное произошло во время церемониального марша. Ещё в начале смотра Ромашова будтоподхватила какая-то радостная волна, он словно бы ощутил себя частицей некой грозной силы.И те­перь, идя впереди своей полуроты, он чувствовал себя предметом об­щего восхищения.Крики сзади заставили его обернуться и поблед­неть. Строй смешался — и именно из-за того,что он, подпоручик Ромашов, вознесясь в мечтах к поднебесью, все это время смещалсяот центра рядов к правому флангу.

Вместо восторга на его долю при­шелся публичный позор.К этому прибавилось объяснение с Николае­вым, потребовавшим сделать все, чтобы прекратитьпоток анонимок, и ещё — не бывать у них в доме.Перебирая в памяти случившееся, Ромашов незаметно дошагал до железнодорожного полотнаи в темноте разглядел солдата Хлебнико­ва, предмет издевательств и насмешек в роте.«Ты хотел убить себя?» — спросил он Хлебникова, и солдат, захлебываясь рыданиями,рассказал, что его бьют, смеются, взводный вымогает деньги, а где их взять. И учение емуне под силу. С детства мается грыжей.Ромашову вдруг свое горе показалось таким пустячным, что он обнял Хлебникова и заговорило необходимости терпеть. С этой поры он понял. Безликие роты и полки состоят из такихвот болеющих своим горем и имеющих свою судьбу Хлебниковых.Вынужденное отдаление от офицерского общества позволило со­средоточиться на своих мысляхи найти радость в самом процессе рождения мысли.

Ромашов все яснее видел, что существуеттолько три достойных призвания. Наука, искусство и свободный физический труд.В конце мая в роте Осадчего повесился солдат. После этого проис­шествия началосьбеспробудное пьянство. Сначала пили в собрании, потом двинулись к Шлейферше. Здесь-тои вспыхнул скандал. Бек-Агамалов бросился с шашкой на присутствующих («Все вон отсю­да!»),а затем гнев его обратился на одну из барышень, обозвавшую его дураком. Ромашов перехватилкисть его руки. «Бек, ты не уда­ришь женщину, тебе всю жизнь будет стыдно».Гульба в полку продолжалась. В собрании Ромашов застал Осадчего и Николаева. Последнийсделал вид, что не заметил его. Вокруг пели. Когда наконец воцарилась тишина, Осадчий вдругзатянул панихиду по самоубийце, перемежая её грязными ругательствами.

Ромашова охватилобешенство. «Не позволю. Молчите!» В ответ почему-то уже Николаев с исковерканным злобойлицом кричал ему. «Сами позори­те полк. Вы и разные Назанские!» «А при чем жездесь Назанский?Или у вас есть причины быть им недовольным?» Николаев замахнул­ся, но Ромашов успелвыплеснуть ему в лицо остатки пива.Накануне заседания офицерского суда чести Николаев попросил противника не упоминать имениего жены и анонимных писем. Как и следовало ожидать, суд определил, что ссора не можетбыть оконче­на примирением.Ромашов провел большую часть дня перед поединком у Назанского, который убеждал егоне стреляться. Жизнь — явление удивитель­ное и неповторимое. Неужели он так приверженвоенному сословию, неужели верит в высший будто бы смысл армейского порядка так, что готовпоставить на карту само свое существование?Вечером у себя дома Ромашов застал Шурочку.

Она стала гово­рить, что потратила годы, чтобыустроить карьеру мужа. Если Ромочка откажется ради любви к ней от поединка, то все равнов этом будет что-то сомнительное и Володю почти наверное не допустят до экзамена. Онинепременно должны стреляться, но ни один из них не должен быть ранен. Муж знаети согласен. Прощаясь, она закинула руки ему за шею. «Мы не увидимся больше. Такне будем ничего бо­яться… Один раз… возьмем наше счастье…» — и прильнула горячимигубами к его рту.В официальном рапорте полковому командиру штабс-капитан Диц сообщал подробности дуэли междупоручиком Николаевым и подпоручиком Ромашовым. Когда по команде противники пошли другдругу навстречу, поручик Николаев произведенным выстрелом ранил подпоручика в правую верхнюючасть живота, и тот через семь минут скончался от внутреннего кровоизлияния.

К рапортуприлага­лись показания младшего врача г. Знойко..