Владимир Одоевский - Сильфида

Мой знакомый Платон Михайлович решил перебраться в деревню. Он поселился в доме покойногодядюшки и первое время вполне блаженствовал. От одного вида огромных деревенских дядюшкиныхкресел, в которых вполне можно утонуть, хандра его почти прошла. Признаться, я дивился, читая этипризнания. Представить себе Платона Михайловича в деревенском наряде, разъезжающим с визитами пососедним помещикам — это было выше моих сил. Вместе с новыми друзьями Платон Михайлович обзавелсяи новой философией. Он тем и понравился соседям, что выказал себя добрым малым, который думает, чтолучше ничего не знать, чем столько, сколько наши ученые, и что самое главное — хорошее пищеварение.Излишнее умствование, как известно, вредит этому процессу.Спустя два месяца Платон Михайлович снова загрустил.

Он уверился нечаянно, что невежество неспасение. Среди так называемых простых, естественных людей также бушуют страсти. Тошно былосмотреть ему, как весь ум этих практичных людей уходил на то, чтобы выиграть неправое дело,получить взятку, отомстить своему недругу. Самые невинные их занятия — карточная игра, пьянство,разврат… Наскучив соседями, Платон Михайлович заперся в доме и не велел никого принимать. Взорего обратился к старинным запечатанным шкафам, оставшимся после его дядюшки. Управитель сказал,что там лежат дядюшкины книги. Тетушка после смерти дяди велела запечатать эти шкафы и больше нетрогать. С большим трудом упросил Платон Михайлович старого слугу открыть их. Тот отнекивался,вздыхал и говорил, что грех будет.

Однако же барский приказ ему пришлось выполнить. Взойдя намезонин, он отдернул восковые печати, открыл дверцы, и Платон Михайлович обнаружил, что совсем незнал своего дядю. Шкафы оказались заполнены сочинениями Парацельса, Арнольда Виллановы и другихмистиков, алхимиков, каббалистов.Если судить по подбору книг, то страстью дядюшки были алхимия и каббала. Боюсь, Платон Михайловичтоже заболел этим. Он с усердием стал читать книги о первой материи, о душе солнца, о звездныхдухах. И не только читал, но и подробно об этом мне рассказывал. Среди прочих книг ему попалась одналюбопытная рукопись. Что бы, вы думали, в ней было. Ни много ни мало — рецепты для вызывания духов.Иной, может, и посмеялся бы над этим, но Платон Михайлович уже был захвачен своей мыслью.

Онпоставил стеклянный сосуд с водою и стал собирать в него солнечные лучи, как показано в рукописи.Воду эту он каждый день пил. Он полагал, что так вступает в связь с духом солнца, который открываетего глаза для мира незримого и неведомого. Дальше — больше. Мой приятель решил обручиться сСильфидой — и с этой целью бросил в воду свой бирюзовый перстень. Спустя долгое время он заметил вперстне какое-то движение. Платон увидел, как перстень рассыпается и превращается в мелкие искры…Тонкие голубые и золотые нити заполнили всю поверхность вазы, постепенно бледнея, исчезая иокрашивая воду в золотой с голубыми отливами цвет. Стоило поставить вазу на место — как перстеньснова показался на дне. Друг мой убедился, что ему открыто то, что спрятано от остального мира, чтоон стал свидетелем великого таинства природы и просто обязан разобраться и возвестить о немлюдям.За опытами Платон Михайлович совсем забыл о своем деле.

Дело же это было хотя и нескольконеожиданное для Платона Михайловича, но вполне понятное в его положении и, я бы даже сказал,препо-лезное для его состояния духа, У одного из соседей он познакомился, между прочим, с егодочкой Катей. Долго Платон Михайлович пытался разговорить девушку и победить её природнуюзастенчивость, заставлявшую краснеть при каждом обращенном к ней слове. Узнав её поближе, онвыяснил, что Катенька (как он уже называл её в письмах) не только имеет природный ум и сердце, но ивлюблена в него. Отец её намекнул Платону Михайловичу, что не прочь видеть его своим зятем и готовв этом случае покончить миром тридцатилетнюю тяжбу о нескольких тысячах десятин леса, которыесоставляли главный доход крестьян Платона Михайловича.

Вот он и задумался. Не жениться ли ему насей Катеньке. Катя ему понравилась, он нашел её девушкой послушной и неговорливой. Словом, онтеперь спрашивал скорее моего благословения, чем моего совета. Разумеется, я решительно написалПлатону, что женитьбу его одобряю полностью, радуюсь за него и за Катю.Надо сказать, что иногда на моего приятеля находят приступы деятельности. Так было и в тот раз. Онтут же поскакал к Реженским, сделал формальное предложение и назначил день свадьбы — сразу жепосле поста. Он радовался, что сделает доброе дело для крестьян, гордился, что понимает своюневесту лучше, чем её собственный отец. Платон Михайлович со свойственной ему восторженностьюнаходил уже в каждом слове Катеньки целый мир мыслей.

Не знаю, был ли он прав, но я не разубеждалего. Решение его показалось окончательным.И все-таки, признаюсь, мне было как-то не по себе. УЖ больно странные письма я начал получать. Я ужерассказывал, как Платон Михайлович уверился, что его перстень в вазе рассыпается на отдельныеискры. Потом ему привиделось, что перстень превратился в розу. Наконец, он увидел между лепесткамирозы, среди тычинок, миниатюрное существо — женщину, которая была едва приметна глазу. Моегоприятеля очаровали её русые кудри, её совершенные формы и естественные прелести. От только иделал, что наблюдал за её чудесным сном. Это бы еще полбеды. В последнем письме он объявил, чтопрекращает сношения с миром и целиком посвящает себя исследованию чудесного мира Сильфиды.В непродолжительном времени я все же получил письмо, только не от Платона Михайловича, а отГаврилы Софроновича Реженского, отца Катеньки.

Старик страшно обиделся, что Платон Михайловичперестал внезапно ездить к нему, казалось, совершенно забыл о свадьбе. Наконец он узнал, что другмой заперся, никого к себе не пускает и все кушанья ему подают через окошко двери. Тут ГаврилаСофронович забеспокоился не на шутку. Он вспомнил, что дядю Платона Михайловича, когда он жил вдоме, звали чернокнижником. Сам Гаврила Софронович в чернокнижие хоть и не верил, но, услыхав, чтоПлатон Михайлович целыми днями рассматривает графин с водой, решил, что друг мой заболел.С этим письмом и с письмами самого Платона Михайловича я отправился за советом к знакомомудоктору. Выслушав все, доктор положительно уверил меня, что Платон Михайлович просто сошел с ума, идолго объяснял мне, как это произошло.

Я решился и пригласил его к своему приятелю. Друга моего мынашли в постели. Он несколько дней ничего не ел, не узнавал нас, не отвечал на наши вопросы. В глазахего горел какой-то огонь. Рядом с ним были листы бумаги. Это была запись воображаемых его бесед сСильфидою. Она звала его с собой, в свой солнечный, цветущий, благоухающий мир. Ее тяготилмертвенный хладный земной мир, он причинял ей неописуемые страдания.Совместными усилиями мы вывели Платона Михайловича из оцепенения. Сперва ванна, потом — ложкамикстуры, потом ложка бульона и все сначала. Постепенно у больного появился аппетит, он началоправляться. Я старался говорить с Платоном Михайловичем о вещах практических, положительных. Осостоянии имения, о том, как перевести крестьян с оброка на барщину.

Друг мой слушал все оченьвнимательно. Не противоречил, ел, пил, но участия никакого и ни в чем не принимал. Более успешнымиоказались мои разговоры о нашей разгульной молодости, несколько бутылок лафита, захваченные мноюс собой, и окровавленный ростбиф. Платон Михайлович настолько окреп, что я даже напомнил ему оневесте. Он со мною согласился. Я поскакал к будущему тестю, уладил спорное дело, а самого Платонаодел в мундир и наконец дождался венчания.Через несколько месяцев я навестил молодых. Платон Михайлович сидел в халате, с трубкой в зубах.Катенька разливала чай, светило солнце, в окно заглядывала груша, сочная и спелая. ПлатонМихайлович вроде даже обрадовался, но вообще был молчалив. Улучив минуту, когда жена вышла изкомнаты, я спросил его.

«Ну что, брат, разве ты несчастлив?» Я не ожидал пространного ответа илиблагодарности. Да и что тут сказать. Да только друг мой разговорился. Но какой же странной была еготирада. Он объяснил, что мне надо довольствоваться похвалами дядюшек, тетушек и прочихблагоразумных людей. «Катя меня любит, имение устроено, доходы собираются исправно. Все скажут,что ты дал мне счастье — и это точно. Но только не мое счастье. Ты ошибся нумером. Кто знает, можетбыть, я художник такого искусства, которого еще нет. Это не поэзия, не живопись, не музыка […]. Ядолжен был открыть это искусство, а нынче уже не могу — и все замрет на тысячу лет […]. Ведь вам надовсе разъяснять, все разложить по частям…», — говорил Платон Михайлович.Впрочем, это был последний припадок его болезни.

Со временем все вошло в норму. Мой приятельзанялся хозяйством и оставил прежние глупости. Правда, говорят, он теперь крепко выпивает — нетолько с соседями, но и один, да ни одной горничной проходу не дает. Но это так, мелочи. Зато онтеперь человек, как все другие..